Периферийный авторитаризм. Как и куда пришла Россия

Соответственно, сила власти и пределы ее возможностей в системе политических отношений определяются главным образом размером административной ренты, которую она оказывается в состоянии извлекать и распределять. Чем больше величина этой ренты, тем больше возможностей у правящей группы сохранять контроль над процессами в обществе без использования аппарата прямого физического насилия.

Наконец, важную роль играет также возможность системы нейтрализовывать внешние воздействия, способные привести к ее дестабилизации. Правящая группа должна обладать необходимыми ресурсами и инструментами, дающими ей преимущества в воздействии на ключевые сегменты общества по сравнению с внешними силами, способными влиять на эти же сегменты в нежелательном для системы направлении.

Все вышеперечисленное – общие, родовые признаки авторитарной власти как таковой, которые в нынешней России, напомню, дополняются существенными чертами и элементами, проистекающими из периферийного характера российского капитализма, то есть малоразвитости и однобокости его экономики; отсутствия укорененной в обществе и его истории экономической и политической элиты; крайней слабости общественных институтов, а именно: партий как объединений отдельных групп внутри элиты с опорой на различные слои общества, представительских органов как площадки для взаимодействия и поиска взаимоприемлемых решений; исполнительных структур с ясно выраженными задачами и ответственностью, права как регулятора отношений внутри общества и др.

Наконец, это проявление зависимости российского капитализма от центров мирового капитализма, которая объясняет, с одной стороны, несамостоятельность и, в значительной степени, экстратерриториальность деловой элиты, а с другой – антизападные настроения, порожденные ощущением ею своей провинциальности, зависимости и уязвимости.

Все эти черты, взятые в совокупности, и объясняют такие характерные черты российского авторитаризма, как отсутствие у власти ощущения общественной миссии, опора на коррупцию как метод и инструмент управления, а также на общественный цинизм («по-другому все равно не бывает») и на ксенофобию как основу политической стабильности; стремление закрыться от любых внешних воздействий; наконец, культ особых «традиционных ценностей» как оправдание глубоких социальных разрывов и низких (по меркам мировых метрополий) стандартов личного и общественного потребления у основной массы населения.

При этом, как я пытался показать в предыдущей главе, ничто из вышеперечисленного не является сугубо периферийным явлением (более того, и коррупция, и целенаправленное формирование общественного мнения в мировых метрополиях присутствуют в гораздо более сложных и потому более масштабных формах, чем на периферии), в экономиках и обществах периферийного типа они используются не столько для перераспределения плодов развития, сколько в качестве универсального инструмента управления. Более того, опора на эти инструменты во многом делает невозможным само это развитие, так как блокирует использование более сложных и более эффективных форм управления.

Как мы убедились, процесс формирования в России именно такой политической системы, как нынешняя, происходил постепенно, поэтапно, но достаточно последовательно и неуклонно, с той или иной степенью объективной обусловленности, что и привело в итоге к формированию полноценной автократии с ярко выраженными периферийнозастойными чертами. События 2014 года, когда все вышеперечисленные черты приобрели открытую и законченную форму, на мой взгляд, являются лучшей тому иллюстрацией.

Однако простой констатации факта формирования в постсоветской России такого рода политической системы, видимо, недостаточно. Если мы претендуем на то, что понимаем логику формирования и функционирования системы, то необходимо в той или иной степени представить возможности эволюции и сценарии ее дальнейшего развития. При полном понимании того, что вариантов будущего бесконечное множество, а элемент неопределенности будущего сценария всегда остается и будет

Будущее системы: предсказуемо ли оно?

оставаться достаточно большим, мы все же можем обрисовать некоторые закономерности, присущие социально-экономическим системам, – закономерности, известные нам из мирового опыта и объясняющиеся логической связью общественных явлений и событий. Именно это я и попытаюсь сделать дальше.

Итак, первый вопрос, на который я хотел бы попытаться ответить, – это вопрос о том, есть ли вообще какая-либо предопределенность в эволюции политических систем, есть ли некие лекала, по которым история прописывает их путь.