Периферийный авторитаризм. Как и куда пришла Россия

Экономические предпосылки, которые являются, на мой взгляд, более фундаментальными, состояли в том, что сырьевая модель экономики России не только теоретически, но и практически исчерпала свой ресурс как двигателя экономики и потребления в России. Несмотря на то, что этот тезис стал чуть ли не точкой консенсуса всех политических сил России и произносился уже чуть ли не как заклинание, его смысл долгое время не осознавался российской элитой реально и в полной мере. Лишь после кризиса 2008—2009 гг. и утраты надежд на возобновление экономического «мини-чуда» в виде «тучных» лет периода 2003—2007 гг. стало очевидным, что рост с опорой на экспорт нефти и газа действительно затухает, а никаких новых толчков для развития отечественной экономики активные связи с Западом сами по себе дать не могут. Соответственно, и ценность этих связей в глазах российской политической элиты неизбежно стала падать, а возможные формальные и неформальные санкции со стороны Запада перестали служить сдерживающим фактором. Исчезновение былых бонусов от растущего сырьевого экспорта, ориентированного на главные индустриальные страны, стало фактом сознания той большей части российской элиты, которая непосредственно не завязана на сырьевой бизнес, а возможности расширения круга отраслей и сфер, способных получить новое развитие именно в результате активного взаимодействия с западными экономиками, либо изначально отсутствовали, либо так и не были реализованы. Все это и привело к тому, что начатый руководством разворот в сторону политического противостояния с Западом ценой сворачивания экономических связей с ним так и не вызвал сколько-нибудь серьезного сопротивления экономической элиты.

Политические же предпосылки, очевидно, в первую очередь были связаны со взглядами и психологией человека на вершине авторитарной вертикали. В нашем случае, В. Путин оказался в положении чужого, чужеродного элемента клуба высших мировых управляющих, которые не видели в нем не только равного, но и просто «своего». Само его наличие в той же «Большой восьмерке» виделось им как пережиток холодной войны, как следствие наличия у России непропорционально крупного арсенала ядерных боезарядов, не соответствующего гораздо более скромной роли России в мировом хозяйстве, торговле и инвестициях. Одновременно тот факт, что российский лидер упорно отказывался видеть ситуацию в таком свете и претендовал на большее, служил источником постоянного взаимного недовольства и раздражения, которые рано или поздно должны были вырваться наружу в форме жестких, бескомпромиссных действий.

Очевидно также, что и уже упомянутые расхожие представления о верхушке российской элиты как якобы космополитичной, тесно завязанной на Запад своими экономическими интересами и жизненными планами, также не соответствовали реальности. Даже те части деловой и политической элиты, которые субъективно хотели интегрироваться в «большой» западный мир, в силу иного образования, психологии, ментальности и личного опыта также ощущали себя в нем неуважаемыми и неприкаянными «чужаками»; не могли избавиться от определенных комплексов, инстинктивно порождавших в них чувства обиды и даже собственного превосходства над якобы изнеженными и ограниченными представителями западных элит. Большинство высокопоставленных российских чиновников и предпринимателей так и не смогли обзавестись в развитом мире источниками доходов и социального положения, сопоставимыми с внутренними, и не могли избавиться от ощущения, что за пределами своей страны они воспринимаются с определенным пренебрежением как своего рода глобальные «провинциалы». Все это, естественно, сказывалось на их мировоззрении, что и отразилось в том, что, когда с «самого верха» шел импульс ненависти и презрения к Западу, они не могли и не хотели этим импульсам серьезно сопротивляться.

В этом смысле совершенно естественно, что толчок к внешней изоляции (как результат действий, совершаемых Кремлем в нарушение установленных для него правил) получил в российской авторитарной системе быстрое и далеко идущее развитие, особенно в ситуации, когда такие действия сопровождались символически важным бонусом в виде территориальных приобретений и связанного с ними всплеска государственнических чувств. Соответствующие угрозы, поступавшие со стороны Запада, вместо опасений вызывали в рядах элиты даже определенный энтузиазм, поскольку рассматривались как своего рода признание собственного величия, проявляющегося в привилегии действовать по собственному усмотрению, без оглядки на «международную общественность». Что же касается возможности заморозки и конфискации зарубежных активов высокопоставленных чиновников, в первую очередь из силового блока, то она только приветствовалась как их единоличным лидером, еще ранее взявшим курс на «национализацию элиты», так и, можно сказать, российским населением в целом.