Перикл

   — Да, людям свойственно веселиться, — поддержал её Гиппократ. — Человек веселится, когда его жизнь не омрачают заботы, беспокойство, тревоги, беды, болезни, когда здоровы и счастливы его родные, друзья, когда он свободен в своём свободном и процветающем государстве.

   — Очень многое портит нам веселье, — заметил Гиппократу Фидий. — Боюсь, что веселье просто невозможно.

   — Возможно, — возразил ему Гиппократ. — В двух случаях. Человек по природе своей существо весёлое, и когда эта природа не ущемлена, он веселится. В двух случаях она бывает не ущемлена: когда у человека нет причин для печали и когда он забывает о том, что его преследуют печальные обстоятельства. Если первого достичь нелегко, то второе, забвение всех тревог, достигается легко — все тревоги, друзья, тонут в вине. Я предлагаю: выпьем за вино, избавляющее нас от тревог и возвращающее нам нашу истинную природу!

Арестовать и отвести Аспасию в тюрьму фесмофеты не решились, но поставили у ворот дома двух вооружённых скифов, запретив выходить на улицу. Все другие же — и домочадцы и гости — пользовались свободой, так что могли приходить и уходить когда захочется, отправляться куда угодно с поручениями Аспасии и приносить ей всякие новости.

Периламп — человек добродушный и немного странный. Странность его заключалась в том, что он разводил в саду своего дома павлинов и продавал этих красивых, но крикливых птиц всем, кто хотел купить. Больше всего павлинов, как судачили в портиках на Агоре, купил у него Перикл. Но купил их не для себя, не для своего сада — в саду Перикла действительно не было ни одного павлина, — а в подарок женщинам, с которыми находился в близких отношениях и с которыми его свела Аспасия. Таких птиц, говорили сплетники, Перикл уже подарил Афродисии, жене бывшего стратега Мениппа, Калликсене, жене архонта Тимократа, Дикее, жене владельца кораблей Паппия, Гермоксене, жене поэта Гиеронида, Аристолохе, жене наварха Сострата, и Ксанфе, дочери эпистолевса Эпархида. Аспасия знала всех этих женщин — встречалась с ними на праздниках и водила их в мастерскую Фидия на Акрополь.

Аспасия послала Сократа к Перилампу спросить, точно ли он продавал павлинов Периклу и посылал затем по его поручению к женщинам, о которых афиняне судачат на Агоре. Сократ вернулся с сообщением, что все эти разговоры о птицах — ложь: Перикл павлинов у Перилампа не покупал и никому не велел их посылать. Так сказал Сократу сам Периламп. Другая новость, которую принёс Сократ, была скверной: в портике архонта-царя афиняне называли тех женщин, которые якобы согласились быть свидетельницами Гермиппа. Это была прежде всего Афродисия — она, дескать, не только соблазнена Периклом, но и обижена: он отказался поддержать её мужа Мениппа во время прошлых выборов стратегов, хотя обещал — в оплату любовных ласк, разумеется. Среди свидетельниц Гермиппа в портике называли также Калликсену, жену архонта Тимократа, против которого Перикл выступил на Экклесии, обвинив его во взяточничестве, а обещал не выступать, если хорошенькая и юная Калликсена проведёт с ним ночь. Калликсена провела с ним ночь, а он не выполнил обещания. С Аристолохой, женой наварха Сострата, уверяли сплетники, Перикл спал на своём корабле, куда она приходила как бы к мужу, а на самом деле — к Периклу. Перикл обвинил наварха Сострата в бездействии и трусости во время войны с Самосом, обещал Аристолохе не отстранять его от командования флотом, но отстранил, хотя Аристолоха отдавалась ему чаще, чем мужу. Так говорили злые языки.

   — Не послать ли тебе кого-нибудь за Афродисией, Калликсеной и Аристолохой? — предложил Аспасии Сократ. — Уверен, они не станут свидетельствовать на стороне Гермиппа и Диодота.

   — Против кого свидетельствовать? Против меня или против Перикла? Ведь получается, что против Перикла, хотя судить собираются меня.

   — Ты их свела с Периклом, — значит, прежде всего против тебя. Жалобы против Перикла нет. Ох как всё это гадко. Позови этих женщин. Я уверен, они не будут свидетельствовать — ведь всё это выдумка и ложь. Хотя правда то, что Перикл не поддержал на выборах Мениппа, обвинил во взяточничестве архонта Тимократа и отстранил от командования флотом наварха Сострата.

   — Видно, мне всё-таки придётся обнажить на суде грудь, — сказала со вздохом Аспасия, — грудь, которую так любит мой маленький Перикл. Знаешь, он уже самостоятельно делает несколько шагов и говорит два слова: «мама» и «папа». Как я обещала его отцу, которого всё нет...

Она послала за Афродисией, Калликсеной и Аристолохой. Женщины сразу же пришли. Долго охали, сочувствуя Аспасии, смеялись, когда она рассказала им о сплетнях, распространяемых на Агоре и в портике архонта-царя, пообещали прийти на суд и вместе с Аспасией обнажить перед судьями свои груди.

   — Твои полны молока, они вздымаются, как холмы, наши с твоими не сравнятся. Ты ещё дай судьям попробовать, какое сладкое у тебя молоко, — хохоча, посоветовала Аспасии весёлая Аристолоха. — Слаще всякого мёда, думаю, и пьянее самого крепкого вина.