Перикл

   — Всякое словесное решение, чтобы быть исполненным, должно стать законом. А законом оно становится тогда, когда за неисполнение назначается наказание. Суд превращает частное мнение в закон. Так афиняне договорились друг с другом. Тут действует не истина, а договор. Я пойду на суд и буду кричать и плакать в защиту Анаксагора.

...В тот день Перикл повидался ещё с Фидием и Геродотом. Фидий был мрачен, вздыхал, говорил, что правды в афинском суде так же трудно добиться, как дотянуться рукой до звезды, что афиняне судят не по справедливости, а по чувству, какое их посещает в час суда, что плохи дела Анаксагора, что он должен решиться на одно из двух: либо на то, чтобы убежать из Афин, либо на то, чтобы принять яд из рук тюремного надзирателя. Ещё он сказал, что запечатлеет образ Анаксагора в одной из фигур фриза Парфенона, поставит его среди метэков, несущих дары Афине.

   — А на суд не пойду. Никогда, — сказал он. — Это самое отвратительное, что придумали люди — судить друг друга. Это и есть самое страшное богохульство, ибо судить должны только боги, а не люди. Тут люди бегут впереди богов, похваляются своим умом и силой, а на самом деле богохульствуют. Когда-нибудь будет суд, суд богов, который приговорит всех гелиастов к смертной казни за богохульство. На этот суд я пойду.

Геродот так был взволнован появлением Аспасии в его доме, что долго не мог сосредоточиться на том, что говорила ему она, был сбивчив в ответах, краснел и бледнел, ломал от волнения пальцы, при этом у него время от времени начинал дрожать подбородок, будто его обдавало вдруг порывом студёного ветра. В конце концов он, конечно, успокоился и резонно заметил Аспасии, что ей следовало бы собрать друзей в своём доме, всех сразу, и там обсудить положение Анаксагора и то, как ему помочь.

   — Кажется, я впервые теперь жалею, что Перикл не тиран, а всего лишь стратег. Тиран всё решил бы в один миг, никто не посмел бы вопреки его воле осудить друга вождя. Перед учителем и другом тирана трепетал бы каждый.

   — Но у тирана никогда не было бы такого друга, как Анаксагор, как ты, как Сократ, как Фидий... И такой жены, как ты, Аспасия. Ты никогда не полюбила бы тирана, правда?

   — Не будем говорить о любви. Поговорим об Анаксагоре, Геродот, — напомнила ему Аспасия. — Сегодня это важнее.

   — Ничего не может быть важнее любви, — продолжил было Геродот, снова заливаясь краской смущения: о, боги, ведь перед ним стояла Аспасия, само совершенство, предел сладострастных мечтаний мужчины! Но Аспасия снова остановила его.

   — Нет ничего важнее смерти, — сказала она. — Смерти, которая угрожает нашему другу.

   — Да, — со вздохом согласился Геродот. — Я не знаю, чем я могу помочь Анаксагору до суда и на самом суде. Но вот что я обещаю: я вывезу его тайно из Афин, у меня есть знакомый владелец судна, он это сделает по первому моему слову. Если Анаксагор не может покинуть Афины до суда, убежать из Афин, как ты говоришь, если он должен будет принять решение суда, который приговорит его к смерти, то вот что надо сделать в таком случае: подкупить продажных тюремщиков и устроить Анаксагору побег из тюрьмы. Побег из тюрьмы — это только побег от смерти, а не от суда и от решения уважаемого суда, что могло бы оскорбить афинян. Побег от тюремщиков, от этих презренных людей, от палачей — да это же благое дело! Я готов помочь в этом нашему доброму другу Анаксагору. И Периклу, конечно. Я понял. Я люблю Перикла. И тебя, — добавил он тихо. И посмотрел Аспасии в глаза.

Она отвернулась.

   — Да, да, конечно, — проговорил он с пониманием. — Не время говорить о любви.

   — Боюсь, что это время не придёт, — ответила Аспасия, протягивая Геродоту руку на прощание.

   — Почему?

   — Потому что оно уже прошло.