Период распада

— А я-то думал — кого пришлют… — проговорил он без малейшего следа привычной в его речи глумливости. — Как жив, Катран? Думали — ты уж упокоился…

— Меня завалить сложно, — ответил Моро, устраиваясь без приглашения на стуле, — и ты это знаешь. Потому как попытался. Помнишь?

— Помню… Не по-людски ты поступил тогда, Катран. Не по-людски…

— А с вами и нельзя по-людски. Вы по-людски не понимаете. Понимаете только тогда, когда страх до ж… проберет.

— А Раф в чем виноват был? — резко спросил Папа. — Или так? За компанию?

— Вот именно. За компанию. Чтобы воздух чище был. Осуждаешь?

Папа покачал головой:

— Откуда вы такие беретесь… Вас даже отморозками сложно назвать.

— Какие есть. На, полюбуйся!

Моро пошуровал в кармане, вытащил оттуда сложенный блокнот, украшенный непонятно какими значками, оттуда вытащил в восемь раз сложенную газетную вырезку и протянул ее Папе. Тот принял ее, посмотрел.

Поиски яхты «Летиция», на борту которой были несколько высокопоставленных офицеров миротворческого контингента, продолжаются.

Заметка была двухдневной давности.

— Молодец… — одобрительно проговорил Папа, аккуратно складывая тонкий газетный лист и пряча его в карман пиджака. Сам сделал?

— Тебе какое дело?

— Да, в общем-то, никакого. Когда остальных сделаешь?

Моро недобро улыбнулся:

— Послушай сюда, вора… Если ты думаешь, что я на тебя подрядился мокроделом работать, то ты сильно ошибаешься. Не тебе решать — кого и когда. Где документы?

— А что? Ты кто — если не мокродел? Знаешь поговорку — баба целку один раз теряет.

— Я офицер, им был и останусь. И всегда служил.

— Так, что ли? Только вопрос — кому ты служил. Хлопчики сказали — ты из Франции вернулся, даже тебя там наградили. Так кому ты служил, старлей?

— По крайней мере, не таким, как ты, Папа. И отца из себя не строй. Это тогда ты был — отцом, сейчас — зверь загнанный. И перекрашивался ты в разные цвета не раз, так что не гони. Все твои заположняки — до войны здесь канали. А сейчас — если тебя решат грохнуть — грохнут и тебя, и твоих долбо…в, что у двери стоят. Выйди на улицу! На перекрестке — бронемашина стоит, и тому, кто у пулемета, по…ть на то, что ты Папа, не понравится ему что-то — и ты в отбивную превратишься. Сбросят в ров и закопают, как до этого многих закопали. У румын — своя свадьба, и на ней ты не нужен, Папа. Как ни крути.

Папа долго молчал, подбирая слова на этот хамский вызов. Он понимал, что гость прав, но признавать правоту не хотелось. Он и остался-то в Одессе, потому что это был его город, а в других его не ждали. В том же Ростове или в Сочи не люди — псы, от крови одуревшие. Надо будет — приговорят и исполнят, и не посмотрят на то — кого. Время-то стало… страшное время. У кого автомат — тот авторитет, а под кем целый полк волков — тот и положенец[44]. В Ростове ведь как Жору Жука грохнули — так нового положенца и не выбрали, потому что понимают — верная смерть. Нет больше воровских законов, закон теперь автоматчики диктуют.

Да, страшное время, страшное.

— Что тебе сказали старшие? Тема канает?

— Документы. Потом — и тема.

Делать было нечего. Папа достал из кармана небольшую в металлическом корпусе флешку, протянул ее гостю. Тот принял ее и передал молодому.

— Все здесь?

— Все…

Собственно говоря — Папе было это выгодно. В борьбе с румынскими полковниками, сделавшими ставку на цыган, он приобретал союзника, того, что взрывает и убивает. Если румыны поймут, что именно он, Папа, обеспечивает мир и спокойствие в городе, разговор с ним пойдет по-другому, не языком мин и фугасов на дороге. А вот тогда можно будет разобраться и с этими… теперь уже руками румын.

Так дела и делаются.

Молодой вставил флешку в разъем ноутбука.

— Пароль?

— Три шестерки, — сказал Папа.

— Инфернально… — сказал Моро, — что, хотите накликать?

— А что — не накликали? — сказал Папа, настроение у него было вконец испорченным.

— Не-е-ет… Не накликали. И даже то, что в Крыму происходит, — это еще ни разу не ад. Ада здесь еще никто не видывал.