Перипетии гегемонии

Весьма убедительную версию противоположной позиции представил Пол Шредер, историк европейской международной политики со времен Парижского мирного договора 1763 года и до начала Первой мировой 1914 года. Вместе с другими американскими учеными он в период сразу после и сентября — еще до вторжения в Афганистан, не говоря уже об Иране,— предупреждал об опасностях американского военного вмешательства в регион, с которым у США исторически не было ничего общего, и предсказывал, что первоначальные быстрые успехи, скорее всего, приведут в итоге к катастрофе [169: 22-36]. В следующие шесть лет он опубликовал немало работ с суровой критикой войны против режима партии «Баас», отличающихся удивительной для научной литературы этого периода аналитической силой. За несколько дней до вступления американских войск в Багдад, когда в американских медиа уже вовсю прославляли успех «Операции „Освобождение Ирака"», Шредер написал статью под названием «Мираж империи против обещания гегемонии», которая остается наиболее систематическим сопоставлением двух концепций за всю историю. Империя была представлена у него как политический контроль жителей других стран, чаще неформальный, чем прямой, однако верховная власть в этом случае остается в имперском государстве. Гегемония, напротив, — это «признанное лидерство и преобладающее влияние одной державы в сообществе политических единиц, не подчиненных единой власти». Империи нацелены на правление, а гегемонии — на управление. Решения первых императивны, а вторых — просто незаменимы. Главное же, гегемония, по его мнению, полностью совместима с современной международной системой, состоящей из автономных государств, юридически равных по статусу, хотя и не по силе, тогда как империя не совместима с ней [170: 298-299][11-5].

Попытки построения империи неизбежно приводили к хаосу и войне, тогда как гегемонии часто выступали либо архитекторами, либо условиями мира и стабильности, а их отсутствие вело к распаду международного порядка. Шредер допустил, что «это различие, как и большинство подобных различий в социальной и интеллектуальной жизни не абсолютное и напоминает различие между теплым, горячим и кипящим». Также верно то, что гегемонические державы могут стать империями, и это искушение у них постоянно присутствовало. Но это не отменяет указанного различия. Его можно проиллюстрировать на мате-риале всей истории с XVI по XX века двумя противоположными рядами правителей: Карлом V, Филипом II, Фердинандом II, Людовиком XIV, Карлом XII, Наполеоном, Гитлером и Сталиным — с одной стороны, и Фердинандом I, Ришелье, Мазарини, Леопольдом I, Флери, победителями 1815 года, Бисмарком и «наиболее очевидным и впечатляющим примером», то есть США после 1945 года, — с другой. К сожалению, после завоевания и оккупации Ирака Америка пошла по пути империи, словно бы она могла повторить захват Египта, совершенный Британией в конце XIX века, — но уже теперь, когда исторических условий, благодаря которым это было возможно в прошлом, более не существовало. В XXI веке викторианский империализм не может быть возрожден.

Это самый сильный на данный момент аргумент в пользу разведения гегемонии и империи. Однако даже эта попытка не избегает апорий, свойственных многим другим. Как может империя быть несовместимой с нововременной государственной системой, восходящей к XVI веку, когда каждое большое европейское государство и некоторое число малых приобрели к 1914 году собственные империи? Разве в Европе времен Реставрации две ведущие державы Венского конгресса, каждая из которых обладала территориями, захваченными силой, не были одновременно и неделимо имперскими и гегемоническими? Разве Мексиканская война 1846-1848 годов произошла вне международной системы? Разве огромный рост неравенства во власти внутри иерархии государств в конце XX и начале XXI веков — намного более значительный, чем в XVIII или XIX веке,— не имеет значения для отправления имперской власти, пусть и в постсовременном стиле? Если у государств есть автономия, то какой ее частью можно пожертвовать из-за настоятельного экономического принуждения, политического и культурного влияния, а также присутствия военных баз — большей, так что они будут сведены к положению клиентских государств, или же меньшей, чем будет сохранен их номинальный суверенитет? Гегемония и империя — не враждующие друг с другом братья-близнецы, они запросто уживаются друг с другом.

II