Перипетии. Сборник историй

Слон не самый умный, но самый укорененный на земле, нейроны его работают не на нервическое, зелено-желто-красное с провалом в черное, а на смену зубов – шесть комплектов за жизнь. Строки, набранные слоновьим кеглем, не бегут, а, подобно пищеварительным секрециям, переваривают двадцать три миллиона лет генетической памяти.

Интересное – спереди. Мимика, взгляд, вкус, запахи, ловушки и приманки для того, чтобы поддерживать экосистему, а у светочей разума их светящаяся и прочная, как гамак, нейросеть нацелена на то, чтобы творить и познавать, познавать и творить. И в конце концов выпустить чистый разум из костяного шара, тогда он станет бессмертным, и не будет ни верха, ни низа, ни переда, ни зада, и штатив будет отброшен, только нейроны и импульсы.

Земля будет устлана черепами и скелетами, и они будут хрустеть под ногами-колоннами последнего слона, и он вострубит своим доисторическим, а теперь постисторическим, хоботом.

Но тогда не будет интересного. Хотя оно не только в теле, но и во всем человеческом – впереди, каким бы ни было.

Невидимая ворона

Три часа ночи, единственный звук – вентилятор ноутбука, перегрелась машинка, еще бы, двенадцать часов перед монитором. Он светит, единственное солнце. За окном не тьма – огни большого города подсвечивают небо, которое всю предыдущую историю служило обителью разным богам. И небеса эти были облегчением, невесомостью, свободой от тягот гравитации, но теперь там – космос, метеориты, космическая пыль и нечем дышать.

Катя Ворона выходит в «Фейсбук», как на тюремную прогулку, а так сидит в одиночной камере своей квартиры, рискуя высунуться на улицу только ночью. С каждым днем – сегодня шел десятый – с того рокового дня, когда Ворона согласилась принять участие в эксперименте, отчаянье вытесняло надежду, и жизнь «до» вспоминалась теперь как лучший на свете фильм, где все эпизоды были счастьем, даже те, где она обливалась горючими слезами, напевая, чтоб в них не утонуть: «Горюшко-горе, горюшко широко горе». – Но кино кончилось, а она все еще сидела в темном зале перед экраном, на котором тоже была жизнь, но без нее.

Ворона хотела писать только об одном – о том, что с ней произошло, просить помощи (хотя какая тут помощь!), но понимала, что никто ей не поверит. Потому просто сканировала старые фотографии и ставила их одну за другой. Начала на третий день после катастрофы, как она это назвала сама для себя. Поначалу фотографии всем нравились, а потом Ира, соученица по школе, написала ей: «Ворона, ты достала своим нарциссизмом». Катя ставила фото с собой – последовательно детство, отрочество, юность – других у нее не было, да и зачем другие, когда ее интересовала сейчас только собственная жизнь.

Катю прозвали Вороной еще в детстве, дома, потом в школе, в институте – всем приходило в голову это прозвище. Она сказала маме, когда та впервые взяла ее с собой на море и они устраивались в купе: «Не ложись на верхнюю полку – упадешь». «Что за глупости, – мама раздражалась в таких случаях, – я всегда сплю на верхней полке, взрослые люди не падают, а яйца курицу не учат». И все-таки упала, сломала два ребра и сквозь зубы, сквозь боль бросила привычное: «Ты накаркала, ворона». Катя сказала так потому, что никогда не ездила в поезде и ей показалось, что сверху легко упасть, но так происходило всегда: у Кати был резон сказать, предупредить, отсоветовать, может быть, глупый, но она попадала в точку. Как-то на уроке алгебры, самого нелюбимого предмета, Катя Ворона учуяла запах дыма и, прервав злую училку, встала и сказала: «Надо вызвать пожарных». Но никто никакого запаха не чувствовал, училка сверкнула старомодными очками («Тебе что бы ни выдумывать, лишь бы не учиться»), соученики на секунду обернулись на Ворону, и урок продолжился. А минут через пятнадцать в коридоре послышались крики, дверь распахнулась, кто-то кричал: «Бегите скорее!», и уже в школьном дворе, отдышавшись, на нее опять смотрели как на врага: «Ты накаркала, ворона». Если бы и другие унюхали дым, тогда Катю похвалили бы, а так – накаркала.

Дело было даже не в том, что ее чувства бежали впереди паровоза, – ее просто не слышали. Ворона хвалит той самой Ире – жили в одном дворе – «Дом духов», который посмотрела на VHS, а через несколько дней Ира звонит: «Заходи, мне тут дали зэконское кино посмотреть, „Дом духов“, вместе позырим». – «Я видела, рассказывала же тебе». – «Разве?» И так было всегда и со всеми, Катя Ворона к этому привыкла, но все же неслышимость не давала ей покоя. Она как бы оказывалась в одном ряду с собаками, а может, и с воронами, которые все понимают, но сказать не могут, а не с людьми. Она не понимала, почему любые ее слова пропускаются мимо ушей, как если бы она молчала, была немой, она даже пробовала нарочно говорить громко, отчетливо, медленно, повторять дважды, но от этого только морщились, как если бы динамик, настроенный неправильно, издавал свист и вой.