Перламутровая дорога

А шаги, доносящиеся с мраморных лестничных маршей, приобретали такую высокочастотную составляющую, от которой взрывался застоявшийся плотный воздух, и перед тем, как окончательно уснуть там, наверху, они пробегали по сознанию петляющей замысловатой морзянкой, оставляя памяти свой короткий и тревожный постскриптум. Ждан сам удивился, как легко ему удалось понять эту шелестящую азбуку, и какими скорбными оказывались принимаемые послания. Неожиданно открывшаяся, невесть откуда взявшаяся способность, посредством которой Ждан мог теперь понимать то, что было скрыто от него доселе, не столько удивила Ждана, сколько испугала его. Было ощущение, что он каким-то образом проник в чужое сознание, чуждое ему по сути, растворился в иной, противоположной себе сущности. Контуры деформировались, сворачивались объёмы, плыли цвета и становились неузнаваемыми привычные вещи. Почему так вдруг произошло, Ждан не понимал, возможно, это случилось из-за того, что он не должен был появляться здесь. Он вторгся туда, где для него не было и не могло быть места. Эта terra incognita всегда должна была оставаться в ином качестве, а именно – непознанной, недоступной, населённой фантомами, в которые было нельзя смотреть. Нарушив табу, он лишился привычной защиты своего доверчивого «я», погружённого в иллюзии, ожидания и надежды. И вокруг открылась в неприглядной невозмутимости вся изнанка его беспечного бытия, обнажив свою угловатую и неказистую конструкцию, с бесчисленными хлипкими осями, неровностями и шероховатостями, нелепыми подпорками и грубыми спайками. Удручающая картина тотального нестроения, ветхости и хрупкости сооружения настолько поразила Ждана, что ему захотелось немедленно выйти, покинуть пространство, наделившее его такой способностью видеть и чувствовать. Ждан ухватился за железную скобу проёма и ловко соскользнул вниз, на узкий бетонный приступ лестничной площадки. Закрыв голову руками Ждан опустился на сырой пол. «Так, наверное, всегда платит чужая вселенная за незваное вторжение. Правдой, жёсткой правдой и о себе, и о тебе, запредельной неподъёмной правдой, которая и ей, впрочем, тоже неведома!» – Ждан открыл глаза и там, на тёмной стене перед ним, в разводах дождевых протечек и пятнах сиреневой пыли, возникла и погасла корявая абстракция, словно символизирующая только что увиденное и пережитое. «Ага, – подумал Ждан, – вот откуда они это берут!» Ждан поднялся, ещё раз взглянул на злосчастный проём и решил спуститься вниз, в библиотеку, чтобы отойти от переполнявших его эмоций за внимательным рассматриванием репродукций с картин Мондриана и Кандинского…

«Постойте!» – Ждан словно бы что-то вспомнил и снова вскинул голову. Кровь застучала у него в висках. Проём привычно дымился скользящими тенями и грезил беспокойными звуками. Но на его блестящей нахальным фиолетовым глянцем решётке висел тяжелый амбарный замок…

Если верить висящему на решётке замку, то это была всего лишь метаморфоза памяти, зигзаг воображения, прихоть фантазии, притворившейся явью, хотя если судить по испачканному побелкой рукаву рубашки и покрытым налётом мохнатой пыли ботинкам, то приходится признать, что всё, только что произошедшее – вовсе не вымысел. Однако и для вымысла, и для реальности, никак не затрагивающих других, у совести одни критерии освоения, поэтому перед ними у неё нет никаких предпочтений, и в память – как вымысел, так и реальность ложатся в один тесный ряд воспоминаний, различаясь лишь оценками совести. Но, изменяясь во времени, увеличиваясь или уменьшаясь, меняя свой оттенок и тон, они переходят с места на место и перемешиваются между собой, становясь неразличимыми.

Ждан не желал думать об этом, сознание отторгало произошедшее, и ему было безразлично, было ли это на самом деле. Если не было, а висячий замок на решётке красноречиво на то указывал, то тогда получалось, что всё виденное им – плод его воображения и тогда не существует ни пространства, ни времени: поскольку, хотя первое и удалось ему почувствовать, но оно как было, так и оставалось в недоступной недосягаемости от него, а второго он не ощутил, хотя длинная стрелка часов и описала свой привычный полукруг, не считаясь с тем, что в данном случае её точность и аккуратность лишь заставляет усомниться в существовании того, что прячется за арабскими значками, нанесёнными на циферблат.

… Ждан не хотел разговаривать с незнакомцем. Зачем разговаривать и о чём вообще можно говорить – разве кто-нибудь сможет его услышать кроме моря, неба и земли? А тем более тот, в чьём обличье предстала беспокойная бездна, полная голосов забытых и потерянных, отверженных и обречённых, наблюдающая мир живых почти невидящим взором, растворившем в себе скорбь и отчаяние.