Перламутровая дорога

– Да, конечно, я чувствовала, я знала, что ты тоже наблюдаешь эту ночь из моего окна, просто мне очень хотелось, чтобы это было так. Днём вокруг было много людей, я ходила по улицам, заходила в наши любимые дворы, твоё отсутствие было настолько жёстким, острым, что оно было совершенно осязаемо, осязаемо настолько, что его можно было потрогать руками. Но к вечеру всё переменилось, был такой необычный закат солнца, такой, что ещё долго в воздухе тлело какое-то розовое свечение, и мне больше не было одиноко, словно ты был рядом, во всяком случае, мне так казалось…

Розовое облачко над Жданом растаяло и снова ему открылось во всю свою невозмутимую пронзительную ширь равнодушное небо.

И словно ничего и не было – ни знакомого голоса, ни милого лица, ни петербургской акварельной ночи, отражавшейся в таких же глубоких, похожих на неё глазах, непредсказуемых и прозрачных, как акварель. И словно не было лёгкого дрожания воздуха от невидимого движения прозрачных крыл, не было чарующего аромата роз, сплетаемого со свежими морскими атмосферными потоками. Вновь перед Жданом опустился знакомый, замыленный мир, оформленный в узкий и простенький багет пресноватой повседневности, где каждый последующий шаг был определён предыдущим, где на любые вопросы были заготовлены предсказуемые ответы, и любые начинания всегда заканчивались жалким и бездарным итогом. Вновь перед глазами Ждана забрезжил мир, способный вобрать в себя лишь вконец усталых и разочарованных, идущих вслед друг другу и робко нащупывающих пружинящую и надёжную колею неприметного бытия, заменивших свои прежние мечтания нелепыми странностями, заставивших поверить себя и других в тысячи наивных причин, в результате которых так и не могли состояться все их высокие помыслы и стремления.

– Тебе сюда, Ждан! – такая подпись неизменно находилась под нижним краем скромного багетного профилька, обрамляющего этот мир размытых контуров и неброской гризайли. Да, табличка с подписью никуда не исчезла, она по-прежнему красовалась там, где ей и надлежало быть, на своём старом месте. Только на этот раз и она особенно ничего не обещала, поражая своей непривычной неприметностью.

«А может, ещё поборемся», – Ждан посмотрел вниз.

Внизу беспечно ворочалось море, безуспешно пытаясь укрыться коротким лоскутным одеялом желтоватой пены.

«Нет, я не могу перестать быть, – в отчаянье подумал Ждан. – Если усталые люди и весь их непраздничный и унылый мир ещё как-то смогут обойтись без меня, то как смогут обойтись без меня острова, море, трава, и даже небо! Всегда и во всём они поддерживали меня, не притворялись и не лгали. Их мнимое беспамятство замещало собой любое переживание, вытесняло из души любую тяжесть и боль. Их безграничное многообразие позволяло мне понять замысловатый язык природы и пробовать говорить на нём от их же имени, а их благородное величие одаривало меня таким богатством, которое и не грезилось даже изобретателю шахмат. И, главное, ведь ими же были доверены мне все самые сокровенные тайны!»

Ждан посмотрел вверх и увидел белых горделивых птиц, плавно кружащихся над ним в опаловой высоте. Птицы казались сделанными из резного хрусталя, с ярким серебряным оперением. Они немного снижались, пролетая над Жданом, наклоняли свои блестящие головы и издавали резкий, призывный клич. Ждан зацепился рукой за камень и пошёл вверх, наудачу, как он всегда поступал, работая на природе, позволяя последней вести себя за собой в неизвестность. Ждан поднимался вверх, интуитивно ощущая любой зазор в скале, чувствуя каждый мельчайший выступ, выбоину или ступеньку, казалось, что его тело потеряло всякий объём, потеряло даже свой вес, обратившись в осязание, слух, движение. Изменилось и его сознание, освободившись и от памяти, и от мысли, сместившись куда-то вовне, ввысь, целиком наполнившись лёгкой горячей силой влекущей наверх. Позади оставались гранитные метры опасного вертикального пути, всё ниже и всё глубже оседало море, однако не было конца этому стремительному восхождению, хотя мысленно Ждан уже находился там, на каменистой равнине среди мхов и кустов голубики, нет, пожалуй, даже ещё выше, там, где величественно парили горделивые белые птицы, обратившие к нему свои важные хрустальные головы и приветственно расправившие над ним изогнутые серебряные крылья.

Несмотря на невероятную лёгкость и наполнявшее его воодушевление, мокрая обувь скользила по шершавому камню, а израненные пальцы чувствовали ноющую щемящую боль. Но Ждан упрямо поднимался вверх. Однажды он даже сорвался вниз и повис на скале, едва успев просунуть ладонь в спасительную трещину в округлой каменной глыбе, которая впоследствии обнаружила на себе небольшие бугры, позволившие Ждану как-то зацепиться за них и продолжить неистовый подъём. Наконец его пальцы увязли в переплетениях плотных жёстких стеблей растений и в скрипящей упругости влажного мха. Это был вековой лес карликовых берёз, венчающий отвесный гранитный мыс.