Перманентный кризис. Рост финансовой аристократии и поражение демократии

Что же касается кругов университетских экономистов, то оттуда слышится большей частью невнятное бормотание… Большинство экономистов циркулируют на орбитах, близких к власти. Верх их мечтаний – стать советником у трона. Некоторые крупные банки все больше и больше финансируют университетские кафедры и таким образом влияют на зависимых от них исследователей, а значит – косвенно – и на исследования и преподавание. Те же самые финансовые институты, что поддерживаются во избежание банкротства на плаву за счет государственных средств, оплачивают проповедующих нужную им мораль профессоров, а иногда и студентов, премируя их дипломные работы. Они организуют также конференции по экономике или финансам. Все это представляет собой скрытое финансирование академической сферы. С одной стороны, она оказывается соучастницей попыток обелить образ финансовых учреждений с подмоченной репутацией, вовлеченных в многочисленные скандалы. С другой – таким образом продвигается так называемая Чикагская школа, воспевающая достоинства полного дерегулирования рынков, которое предположительно должно установить эффективную экономическую систему и естественную иерархию между выигравшими и проигравшими. Однако, как мы уже видели в предыдущей главе, этот сомнительный рецепт на деле ведет к «казино-финансам» с катастрофическими социальными последствиями. Эта школа, пользующаяся практически монополией на экономические идеи и понятия в академической сфере, оказывает реальное влияние на большую часть экономистов и политиков. Редким экономистам, осмеливающимся поставить под сомнение теоретические основы этой школы, чинятся препоны на академическом и издательском уровне.

Некоторые представители этого большинства утверждают даже, что кризис обладает определенными положительными чертами, связанными со знаменитым «созидательным разрушением», которое упраздняет прежние рабочие места, чтобы создать новые. Однако, при всем очевидном размахе разрушения, созидание заметно гораздо меньше. Если брать международный уровень, кризис уничтожил примерно 30 млн рабочих мест, тогда как массовое создание новых (предположительно в цифровых технологиях или новых секторах) пока не стало ощутимой реальностью.

Эта теория по своей логике подозрительно напоминает существовавшие в некоторых кругах мнения в самый канун Первой мировой войны^[110]. Если кризис может породить «созидательное разрушение», то в приближающейся войне некоторые видели «очищающую» стихию. Если катастрофы являются неизбежными циклическими чистками, то они тогда входят в порядок вещей и поэтому вполне могут иметь позитивные стороны. Генрих Манн объяснял, что «некоторые, если не сказать многие, были сыты по горло», и им грядущая Первая мировая война грезилась «обещанием обновления)»^[111].

Задолго до войны 1914-1918 годов Достоевский провозглашал в своем «Дневнике писателя»:

Да и вообще можно сказать, что если общество нездорово и заражено, то даже такое благое дело, как долгий мир, вместо пользы обществу, обращается ему же во вред. Это вообще можно применить даже и ко всей Европе. Недаром же не проходило поколения в истории европейской, с тех пор как мы ее запомним, без войны. Итак, видно, и война необходима для чего-нибудь, целительна, облегчает человечество. Это возмутительно, если подумать отвлеченно, но на практике выходит, кажется, так, и именно потому, что для зараженного организма и такое благое дело, как мир, обращается во вред^[112].

Столь же красноречиво написанное Ницше в 1883 году в его «Заратустре»:

Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир – больше, чем долгий.

Я призываю вас не к работе, но к борьбе. Я призываю вас не к миру, но к победе. Пусть будет труд ваш борьбой и ваш мир победою! <.. .>

Вы говорите, что правое дело освящает даже войну? Я говорю вам: добрая война освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных^[113].