Пермские этюды

У дороги, на угоре, стоит памятник — облупленный, но старательно подкрашенный серебряной краской красноармеец в буденновке, долгополой шинели и с винтовкой за спиной. Памятник обнесен низенькой, словно на могиле, оградкой. Когда я был здесь последний раз, я увидел, что он повален. Красноармеец, негнущийся, как бревно, лежал ногами на постаменте, а острие его буденновки глубоко врылось в дерн. Как-то неловко мне было смотреть на затылок, серебряные лопатки и гипсовый хлястик шинели. Я попытался поднять его — словно раненого дотащить до медсанбата, но даже пошевелить не смог: слишком тяжел. Как же его ухитрились уронить? Видно, кто-то тросом зацепил, а потом дернул машиной. И ведь не лень же людям было стараться… А зачем? Этот красноармеец был не командарму какому-нибудь поставлен, и не легендарному комбригу, и не пламенному революционеру-большевику, которых лично можно было ненавидеть. Он был поставлен войне. Он не целился ни в кого, ни к чему не призывал, и даже не на главной площади стоял, чтобы действовать на нервы, а на обочине пустынной дороги, где ездят лишь лесовозы и мотоциклы. Люди не памятник повалили, а память. Памятники ставятся не только событиям, но одновременно и самим тем, кто их ставит. От того толчка, что свалил красноармейца, какой, однако, ком грязи из-под колес нам в лицо вылетел!

От моста до Промыслов дорога медленно поднимается в гору. В тишине под ботинками хрустит подмерзший гравий. На брошенной покрышке в кювете налипли ржавые листья. Утреннее солнце над дорогой не горит, а беззвучно лучится, утратив свое нагревательное значение и сохранив лишь осветительное. Зубчатая голубая тень елок лежит посреди дорожного полотна. Жухлый бурьян, телеграфные столбы, уходящие вдаль просеки, жерди, ограждающие пустые выпасы, и журавлиные треножники на полянах — там, где когда-то громоздились стога. И какая-то пичужка пинькает в еловых лапах, будто капают льдинки.

Промысла — старинная деревня. Возникла она еще в начале XIX века при руднике, принадлежавшем Бисерскому заводу. Называлась она тогда Крестовоздвиженской. Здесь побывали и Василий Никитич Татищев, и Александр фон Гумбольдт, и Родерик Импи Мурчисон.

Гумбольдт приезжал сюда смотреть на добычу золота в 1829 году. Сопровождал его сам хозяин Бисерского завода граф Пелье. Гумбольдт походил по земляным отвалам, посмотрел пробы грунта, потряс сито, в котором отмывали золото, и сказал, что Крестовоздвиженские россыпи напоминают ему одно место в Бразилии, где были найдены алмазы. В России алмазов до того не находили. Гумбольдт пообещал еще в Санкт-Петербурге императору, что не покинет российскую землю, пока и на ней не обнаружат алмазы. Глазомер у Гумбольдта оказался точен, а слово верно.

Недалеко от Промыслов в деревне Медведка на Койве в том же 1829 году четырнадцатилетний Павлик Попов нашел алмаз — первый в России. А через два дня другой мальчишка — Ваня Соколов — на соседнем прииске нашел второй алмаз. Потом нашли третий, четвертый, пятый… Граф Пелье щедро даровал Павлику Попову вольную, а второй и третий алмазы с письмом отправил в Санкт-Петербург Гумбольдту. Куда же подевался первый алмаз — известно разве что самому графу Пелье. А Николай I осыпал Гумбольдта почестями и благодарностями и наградил роскошнейшей шубой и огромаднейшей вазой, которая была выше самого Гумбольдта.

Деревня Промысла, в общем-то, большая. Широкие улицы на холмах, добротные домики, заборы, деревянные тротуары. Кое-где — и новые кирпичные здания. Все здесь просторно, основательно, неторопливо. В шести километрах от деревни — гора Колпаки, чьи зубцы видны над лесом с окраины. А в двух километрах за Колпаками кончается Европа и начинается Азия. Границу здесь провел Татищев. Он первым предложил считать границей гребень Уральского хребта.

Посреди деревни раньше был обширный пруд. Сейчас воду из него спустили, и в плоской, как блин, неглубокой котловине в сочной траве блестят последние лужи и извилистые протоки, а речка, как собака по невидимому следу, бежит по старому руслу и легко проскальзывает в раскрытую пасть старой плотины.

Раньше, когда стоял пруд, здесь драга мыла золото. Может, она и сейчас моет, но я что-то ее не видел. Впрочем — каюсь, грешен — я и не присматривался. Хватило. Помню свое детское впечатление, хоть память рисует нечетко… Мутное, бурое озеро кофейного цвета с взрытыми берегами, а посреди него, как свинья в грязи, плавает драга — многоэтажный и многооконный деревянный дом с какими-то трубами, мачтами, кранами, весь опутанный леерами и тросами, с лодкой у ворот, с ржавой крышей, соединенный с берегом провисающими кабелями высокого напряжения. И в доме этом горит свет, что-то гудит, грохочет, слышен лязг, завывание, гул и плеск жижи. Лихие золотодобытчики в посконных рубахах, бьющие «дудку» или ворочающие сито, давно ушли в прошлое вместе с героями бажовских сказов и клондайкских историй Джека Лондона.