Пермский период

— Любела, — просто говорит она, — он баской был, туша пряма… А как бить начел — вся любовь отпала.

Мы молчим. Потом она истово, как о чём-то давно решённом, говорит: «Не дай бог никому такой жизни», — и наклоняется к печи: шаньги готовы.

Автозаводская

В Пермь меня, пятилетнего, привезли с Украины, где я родился и вырос («от рождения до пяти лет — бесконечность, от пяти до пятидесяти — один шаг»), летом 1962 года. Испытания, сопровождавшие период адаптации, не забуду, пока жив.

Первые месяцы — осень и начало зимы — мы прожили в двухэтажном бревенчатом бараке с печным отоплением[4] на улице Автозаводской в Закамске: запомнились уходящие во тьму вяло освещённого коридора широченные светло-грязные доски пола, которые я рассматривал с метровой высоты своего роста.

Главной проблемой была оправка: днём ещё куда ни шло, а вот ночью… Кирпичный, заметённый сугробами сортир располагался во дворе — и мне, пятилетнему, приходилось среди ночи вставать, одеваться во множество толстых тёплых одёжек, приплясывая от нетерпения влезать в валенки, застёгивать на большие упрямые пуговицы пальто, завязывать тесёмки шапки — и спускаться во двор, на сорокапятиградусный мороз… Какал я, сидя, как в сказочной ледяной пещере, среди громадных куч разнообразных форм и оттенков. Я изучал их в слабом лунном сиянии, лившемся в дверной проём (отпахнутая дверь была надёжно вморожена в фекальные сталагмиты), вдыхая незабываемый пронзительный и какой-то страшный запах мороженого кала. Моя маленькая попка промерзала скорее, чем я успевал покакать.

От автозаводских месяцев помню не более двух-трёх эпизодов. Первый: я напряжённо, под диктовку отца, БОЛЬЩИМN ПЕЧАТНЬМИ БYКВАМИ пишу новогоднее поздравление бабушке в далёкую заморскую Украину, в которую нет возврата. Губа закушена, на глазах слёзы — от переносимого насилия (отец думает — это очень весело: рисовать буквы, половину которых не знаешь) и от тоски («бабцю, заберЁть мене звЁдси, тут такий жах»).

Второй. Папин дядя Лёня (родной брат сгинувшего на Колыме деда Ивана, — эта семейная тайна пока ещё не для меня) прислал нам из ещё более заморского Казахстана бурки — белые фетровые сапоги (точнее — коричневые кожаные негнущиеся ботинки с фетровыми голенищами), в которых я пытаюсь ходить, но у меня ничего не получается: гладкая кожаная подошва на перемороженном снегу не позволяет ни стоять, ни идти — только скользить и падать. Кроме того, ботинки внутри были явно недостаточно утеплены: ступни мгновенно замерзали — ощущение было такое, как будто всю кожу стоп защемили невидимыми безжалостными щипцами.

Суровым испытанием были походы в баню. До сих пор ощущаю студёные сквозняки предбанника, вижу бескрайнее занавешенное паром помещение, гулкую толпу жилистых, молочно-белых, татуированных дядек (детей не помню: может, их на Урале не мыли до совершеннолетия?). Тугие краны с деревянными, чтобы не обжечься, ручками не откручивались, а просто поворачивались на себя — один с кипятком, другой с ледяной водой. Из них наполняли, дождавшись очереди, двуручный оцинкованный таз наподобие низкого широкого ведра (назывался «шайка»).

К счастью, мучения эти скоро кончились: 18 января 1963 года родилась моя сестра. Из роддома отец привёз маму уже на новое место — в коммунальную квартиру (всего три семьи!) кирпичного двухэтажного и двухподъездного дома. Адрес — улица Маршала Рыбалко, 27-а, кв. 7. Здесь мне предстояло прожить следующие два года.

Маршала Рыбалко

Комната наша была очень светлая: солнце так и било в выходящее на юго-запад[5] ничем не занавешенное окно. К новоселью был куплен необычно раскладывавшийся (в длину: наверно — для меня, на вырост) диван, обитый тканью с замечательным жёлтым узором. Сохранились фотографии: совсем ещё грудная Лиля, сидя на этом диване, с восторгом кусает за ухо белого поролонового медведя.

Смутно припоминаю, как выронил её из коляски во время прогулки. Какие-то женщины увидели: тщательно завёрнутый младенец мягко выпадает из разинувшей пасть коляски (которая была устроена как-то уж очень хитро) и я пытаюсь её переехать — и заголосили.