Пермский рассказ

Мы танцевали и с Эль. Вальсирует легко, и рука, что лежит у меня на плече, легкая, и лицо чудесное.

— Вот мы и танцуем с вами, — говорит она. — Как бы прощаемся.

И смеется.

Но когда я смотрю на нее — я вижу те же глаза. Как тогда в парке.

— Сейчас все кончится, расходятся уже, — говорит она еще и глядит на меня.

Оркестр замирает. Ефим Сергеич подбегает ко мне и шепчет взволнованно:

— Начальство вас просит! Торопитесь… вечный холостяк!

Он исчезает мгновенно, и я тоже шепотом говорю Эль:

«У выхода обожди! Я сейчас!» — И спешу в кабинет нашего шефа.

В дверях я останавливаюсь и не узнаю директорского кабинета: длинный стол, белизна скатерти, избранные лица коллег.

— Садитесь сюда, уважаемый Алексей Федорович! — весело восклицает наш глубокоуважаемый. — Вот здесь! Возле нашей премногоуважаемой Марии Валентиновны.

«Так! Очередной банкет. Кому он нужен?» — думаю я и вижу, как подмигивает Ефим Сергеич.

Я смотрю на шефа, мне хочется крикнуть ему в лицо: «Я должен проводить Эль! Должен! Я не могу присутствовать на банкете!..» Но наш глубокоуважаемый энергично проталкивает меня вперед и усаживает возле нашего премногоуважаемого начальства.

Марья Валентиновна улыбается:

— Положить вам пирожка?

И я механически выдавливаю из себя:

— Благодарю вас!

19

…Почему не звонит Эль? Она знает номер моего телефона. Я хочу слышать ее голос.

Эль учится в педагогическом институте. Вчера Ефим Сергеич среди прочих «новостей» рассказал мне о том «всеобщем и невообразимом восхищении», с каким говорят об Эль преподаватели института. Так это и должно быть.

20

…Сплошное безумие! Я все жду телефонного звонка. Пора, давно пора, Алексей Федорович, выбросить из головы все эти бессмысленные фантазии!

21

…Я давно не заглядывал в свои записи. Кажется, забыл уже и о том письме, с которым они связаны. Я забыл даже, в каком году получил письмо от Эль, и не нашел его сейчас среди листков моей записной книжки.

Пришлось подсчитать. Оказалось, прошло уже четыре, нет — почти пять лет. Я давно не встречал Эль.

Перечитываю и вспоминаю.

В то время я усиленно работал над диссертацией и еще преподавал в школе. Диссертация защищена два года назад. Теперь каждый день я посещаю уже не школу, а свою alma mater, как блудный сын, возвратившийся в родной дом. Но я — увы! — не студент, а преподаватель.

У меня новые ученики. С большой охотой читаю лекции. Студенты, естественно, не школьники — знаю по себе, по пройденному; и подбор материала, и подача, и умение заинтересовать, увлечь этих молодых людей — все требует иного подхода. Но не могу пожаловаться — ходят и слушают.

Посещаю смежные кафедры и другие вузы, знакомлюсь с постановкой дела, работой коллег других профилей, учусь. Знакомлюсь со студентами других вузов, иногда выступаю с докладами. К сожалению, замечаю, что цвет нашей молодежи преимущественно не на гуманитарных факультетах. Но и здесь, впрочем, есть отличные студенты.

Тема диссертации, над которой я работал так много…

Звонят. Надо открыть дверь.

22

…Приходил Ефим Сергеич: шел по пути и — на «огонек». Он все тот же. Шумлив, полон новостей, сплетен и энергии. Выпили — угостил, дабы не обиделся, не завел старую песню. О том, что я, мол, теперь «ученый» да еще «со степенью» и перед старыми школьными друзьями «зазнался». Смешны все-таки некоторые наши человеческие особи! Что это — от зависти или опять-таки ирония?!

Я не закончил, о чем начал писать. Ефим Сергеич ушел, и я продолжаю. Тема, которую я в свое время выбрал для диссертации, касалась исследований партизанского движения на Восточном фронте гражданской войны. Лично для меня она звучала иначе. Лиричнее: «Исследования человеческой стойкости и мужества».

Удивительнейшая романтика! Героика, в сопоставлении с которой, кажется порой, блекнут все достойнейшие дела. История государства, возникшего на совершенно новых началах; борьба за его становление; мощь народной, изнутри революционной волны! Мне не хватало ночей на изучение потрясающих деталей, равно суровых и трогательных: в них раскрывалась прекрасная душа человека, попытавшегося и сумевшего, хотя бы на время, сбросить всю мелочность чувств, понятий, условностей.

Конечно, я далеко не удовлетворен сделанным…

Снова звонок… Я не хочу открывать дверь, не хочу видеть, слушать, говорить. Не хочу я и продолжать эти записи, нитью связанные с тем письмом: нить давно ослабла. Собственно говоря, записи сии подлежат уничтожению. Я хочу посидеть тихо. Помечтать! Имеет же человек на это право!

Снова звонят. Черт его знает, кого это несет в такую позднь!

23

…Я вновь извлек эти записи из захламленного ящика моего рабочего стола: в записной книжке я обнаружил письмо Эль. Как же это не нашел я его в прошлый раз?

Смотрю в зеркало: постарел? Нет, не замечаю. Наоборот, испытываю сейчас наличие куда больших сил и настроение бесподобное.

«Алексей Федорович! Я далжна Вам…»

Не смешно ли: так давно сказаны эти слова!

Моего сына зовут Бобом. Стало быть, «вечного холостяка» ныне уже не существует. Теперь вместо него проживает в этой квартире степенный «папаша». Боб зовет его: «Ша». Первые буквы все еще не даются Бобу.