Пернатый змей

Тьма расступается, солнце встает над стеной.

Близится новый день.

Подними руку, скажи: «Прощай!», скажи: «Здравствуй!»

И помолчи.

Дай тьме покинуть тебя, дай свету войти в тебя,

Человек между ночью и днем.

Голос и барабан смолкали. И на рассвете те, кто уже проснулся, застывали в этот момент смены часов, мужчины подняв руку и молча, а женщины — натянув платки на лицо и склонив голову. Однако ничего не менялось в эту смену часов.

Затем раздавалась быстрая дробь малого барабана, когда первые лучи яркого солнца вспыхивали в светлом небе над гребнем высоких гор. Наступал день. Люди шли по своим делам.

Около девяти утра опять раздавалась быстрая дробь малого барабана и голос кричал с колокольни:

— Полпути пройдено! Полпути вверх по склону утра!

В полдень бил большой барабан, а примерно в три — снова малый, и голос возвещал:

— Полпути пройдено! Полпути пройдено вниз по склону дня!

На закате вновь звучал большой барабан, и голос кричал:

Кончай работу! Кончай работу! Кончай работу!

Подними руку, скажи: «Прощай!», скажи: «Здравствуй!»,

Человек в преддверии вечера.

Солнце перешло на другое крыльцо, крикни ему:

«Благодарю! Благодарю тебя!»

И помолчи.

Ты принадлежишь ночи.

И на закате опять гремел барабан, и повсюду мужчины останавливались и стояли, глядя вверх и подняв руку, а женщины покрывали лицо и опускали голову; и все было неизменно тихо в эти смены часов.

Раздавалась дробь малого барабана, и люди расходились.

Мир стал другим, другим. Воздух, словно он был живой, казалось, покорно страдал от ударов барабанов. А главное, смены часов не сопровождались звоном металла о металл.

Металл — противостояние.

Барабаны — стучащее сердце.

Сердце, стучащее неустанно.

Это одно из коротких стихотворений Рамона.

Странные то были смены часов. Всегда тишина становилась мягче, бархатистей, словно живая. Часов не было. Сутки разбивались на рассвет, полдень и закат, середину утра, иначе, середину подъема, и середину дня, иначе, середину спуска, и ночь. Четыре дневные четверти начали называть соответственно часом кролика, часом ястреба, часом грифа и часом оленя. А четыре четверти ночи — часом лягушки, часом светляка, часом рыбы и часом белки.

— Я зайду за вами, — писал ей Сиприано, — когда задняя нога оленя скрывается в лесу.

Она уже знала, что это значит — в последний из часов оленя; где-то после пяти.

Казалось, от Рамона до Сиприано, от Хамильтепека и окрестностей озера расстилался, разворачивался новый мир — мягко и неощутимо, как сумерки, которые ложатся, заглушая дневной хаос. Это была тихая, сумеречная новизна, медленно распространяющаяся вокруг, проникая даже в города. Уже и в городах можно было увидеть голубые серапе Кецалькоатля и, когда колокола отбивали часы, над их звоном и шумом машин слышались удары барабанов, что создавало странную какофонию звуков. Даже в столице вновь загремел большой барабан и мужчины, в том числе и одетые по-городскому, останавливались и, подняв вверх лицо и руку, слушали полуденный стих, который знали наизусть, и старались не обращать внимания на металлический звон колоколов.

Металл — противостояние.

Барабаны — стучащее сердце.

Но это был мир металла, мир противостояния. Сиприано, представлявший со своими солдатами необыкновенную силу, несмотря на ненависть, которую вызывал у других людей, облеченных властью, был за то, чтобы на металл ответить металлом. За то, чтобы Монтес объявил, что религия Кецалькоатля есть официально признанная религия Мексики. И армия поддержит его.

Но Рамон сказал:

— Нет! Нет! Предоставим ей распространяться самостоятельно. И подождем немного, пока можно будет объявить тебя живым Уицилопочтли и твои люди получат красно-черные серапе с изображением свернувшейся змеи. Тогда, возможно, нам удастся устроить открытое бракосочетание тебя и Катерины, и она станет матерью среди богов.

Все это время Рамон, как мог, старался избежать возникновения противостояния и ненависти. Он написал открытое письмо с обращением к духовенству, в котором говорилось: