Персидские новеллы

Опять солдаты, опять ружья, патронташи, штыки, опять ведут нас неизвестно куда по неизвестным дорогам, неизвестно зачем и почему, и множатся неразгаданные тайны, недоумения и загадки, на которые нет ответа. Мы привыкли к этим вооруженным людям, как привыкают к членам своей семьи, нам даже боязно теперь оставаться без них, и мы покорно плетемся за ними, куда бы они нас ни повели, как слепцы за своей верной собакой. Глубокая тьма окружает нас, и хотя звезды совсем близко, но в горах от них не светлей. Вот и шофер; он равнодушен к пассажирам, как могильщик к покойникам. Подсчитав прибыль и оставшись ею доволен, он приводит, наконец, в движение свой старенький, побывавший на всех континентах, автобус, напоминающий заезженную клячу. Машина качнулась всем своим дряблым корпусом и понеслась, как пьяная, срывая со своих мест напуганных пассажиров, и снова сталкивает нас вместе, в одну семью, породнившуюся страхом смерти. Дорога была не столбовая — она извивалась в этих черных горах, устраивала всевозможные ловушки, капканы, засады, западни, неожиданно упиралась в скалу, стремительно бежала в бездну и снова взбиралась на крутую гору, подобно бесстрашному альпинисту, презирающему смерть. Солдаты, позабыв военный устав и в нарушение присяги и воинской чести, оставляли свои винтовки и патронташи, просили нас присмотреть за ними, а сами бросались к открытым окнам с таким видом, словно навсегда прощались с жизнью. — Неужели я еще жив! — причитал сержант, недавно похвалявшийся своей храбростью. — В моих жилах не осталось уже ни капли крови, желудок мой пуст, как брюхо выпотрошенного барана, а рот наполнен нечистотами, подобно сточной канаве… Временами сержант плакал и говорил сквозь слезы, что он уже мертв. В минуты такого отчаяния он обещал каждому, кто вернет его к жизни, заплатить наличными деньгами секар, т. е., по-нашему, одну копейку. Он вспоминал тогда доброго отцовского осла, носившего его по всем хребтам и ущельям этих первобытных гор, и было ему спокойно, сидя на нем, он не знал страха; он доверял ослу больше, чем самому себе. А теперь! Зачем нужны эти сумасшедшие машины, когда есть ослы! Ночь скрывала от нас правду, она прятала местность, по которой неслась «сумасшедшая машина», и давала волю воображению; хотелось верить, что где-то близко от этой неспокойной горной дороги лежат спокойные селения с посевами риса и мака, с фруктовыми садами, и где-то под нами или над нами осторожно сбегает по камням веселая вода; хотелось слышать, как шумят живые листья деревьев, а в глубине их, надышавшись розами, как кокаином, поют любезные персидскому сердцу соловьи, которые, однако, никогда не залетают в персидские сады; они живут лишь на персидских миниатюрах, в книгах персидских поэтов и в их мечтах. Рассвет принес разочарование — он открыл перед нами голые, неприглядные горы, загроможденные мертвыми камнями, которые привлекают к себе одних лишь каменотесов. В редкой ложбине застенчиво выглядывала из-под камней трава или нездоровое дерево, мимо которого пробегала струя воды, собиравшая большую толпу людей и баранов. Но чем ближе к святой земле, тем больше живой земли, населенной овцами и козами. Дорога выпрямляется, и повсюду нас встречают теперь почерневшие от солнца и зноя странствующие мусульманские монахи — дервиши, давшие обет нищенствования, ибо только нищие, говорят они, свободны от предрассудков; им везде хорошо, они всем довольны, им так мало надо, и заботы навсегда оставили их… Богомольцы встрепенулись при виде этих почерневших протянутых рук — значит, скоро уже святая земля Мешхеда, где покоится чудотворец — имам Али-бен-Муса ар Реза, отравленный халифом Маамуном в Багдаде в году двухсот четвертом хиджры. Это по его молитвам виноград созревает зимой, в горячей пустыне пробиваются холодные родники, утихают ураганы и смерчи; он на суше и на воде, в каждом доме и на пастбище — везде, где правоверные испытывают нужду, терпят бедствие, взывают о помощи. Вот и Мешхед, который на языке Корана означает: «Гробница принявшего мученическую смерть!». Все молятся, все плачут. Сержант тоже не может сдержать слез; он говорит, что хотя город этот грязный и зловонный, населен людьми грубыми и глупыми, говорящими на плохом персидском языке, от которого содрогнулись бы предки благородных фарсов, но всех мусульман привлекает он к себе. Через узкую дверь, литую из чистопробного серебра, в гробницу имама Али Реза проникают приверженцы семидесяти трех толков и сект Ислама, всегда враждующих между собой. Сюда приходят со своими недугами последователи Ваххаба, называющие молитвенное обращение к святым идолопоклонством, и ненавидящие их Муратезийе, признающие право за каждым правоверным сражаться против своего имама, и непреклонные Нарисийе, говорящие, что грех утверждать, будто бы один человек лучше другого, и верящие в переселение душ Танасухийе, и колеблющиеся Исхакийе, утверждающие, что время пророчеств еще не кончено. У этой святыни шиитов ищут утешения «бехаисты», приверженцы отступника Бех-Улла, провозгласившего обновление Ислама, и приверженцы его ревностной последовательницы, дочери муллы из благочестивого города Казвина, призывавшей умирать за новую веру. Ее называют «Прохлада очей» или «Золотой Венец», или «Ее светлость чистая!». Женщины завидуют ей, мужчины — превозносят ее; никто не верит, что она умерла. Нас ведут по главной и единственной тогда улице, пересекающей весь город с северо-запада на юго-восток, посреди которой, во всю ее длину, вырыт глубокий ров для стока нечистот. Здесь же сияет купол гробницы, напоминающий небесную твердь. Перед этой святыней богомольцы не видят ничего земного; у каждой канавки с проточной водой они совершают омовение, очищают себя от всего земного, спешат к молитве; всё для Бога, ибо ничего нет, когда Его нет! Каждый встречный богомолец подает нам милостыню, которая спасает его от всех грехов; нет для них чистых и нечистых, правоверных и неверных среди узников, — все они в своей неволе равны… — О, вам очень повезло! — говорят, завидуя нам, солдаты. — Одной только милостыней вы сможете здесь разбогатеть!.. Они рассказывают нам всякие небылицы, правду и неправду о святой жизни имама Али-Реза, говорят, что он тоже был беден, жил милостыней и разбогател только после своей смерти; его доходы теперь не поддаются подсчету, в его гробнице собраны все богатства персидской земли… Маленький солдатик, очень разговорчивый и подвижной, спешит рассказать нам о доходах мертвого имама, как если бы он был живой. Временами солдат задумывается — его поражают такие неисчислимые богатства, которыми владеет мертвый имам, когда всего этого не нужно было ему даже при жизни. Но богатствами его он хочет возвеличить своего святого в глазах иноверцев и очень горячится, боясь, что мы ему не поверим. — Все здесь из серебра, из чистопробного серебра! Одна лишь литая из серебра дверь, которая ведет в гробницу, весит несколько сот харвар, не меньше! А ведь один харвар — это вес, который может поднять осел. А чего стоит серебряный светильник, на котором помещается свечей больше, чем на небе звезд! Даже железная цепь ограды, покрытая вековой ржавчиной, тоже вылита из чистопробного серебра… — беззастенчиво врал солдат, словно неправда делала его лучше, приносила ему почет и уважение. Тут я уже не стерпел и сказал завравшемуся солдату, что даже слепые не смогут принять это ржавое железо за серебро. — Как можете вы не верить? — удивился солдат, привыкший к своей неправде, которая заменяла ему мечту; он не врал — он мечтал… — Куда же вы ведете нас? — поинтересовался я погодя, не видя конца этой длинной, бесконечной дороге. — Потерпите немного… — ответил солдат, и как-то загадочно посмотрел на меня. — Кто знает, — продолжал он многозначительно и невнятно, — может быть, скоро вы будете свободны, как птицы? Не каждого беглеца требует к себе командующий военным округом, а ведь эмир-лашкер (это что-то побольше генерала!) — человек занятой; даже полковник не всегда решается показаться ему на глаза… Мысль о свободе испугала нас — как сможем мы жить теперь без этих вооруженных солдат, без казенного хлеба, без казармы? Перед нами открывался огромный, перенаселенный людьми мир, и этот огромный, перенаселенный мир был пуст для нас. Ни души! Куда пойдем, кому поведаем печаль свою? Но мы уже не шли, а бежали, подгоняя наших ленивых конвоиров, прельщавших нас неизведанной свободой.