Персона вне достоверности

Такова, господа, хорошо это или плохо, наша деспотическая реальность. Она, в отличие от сновидческой, так сказать, слишком реальна, чтоб позволять своим подданным своевольно сомневаться в ее единственности, полновесности и могуществе; чтоб милостиво разрешать им, объятым ее заботами и хранимым ее законами, мечтательно устремлять свои взоры в иные края и пределы, помышлять о чем-то исчезнувшем, постороннем, потустороннем, не связанным с тем, о чем она настоятельно возвещает чувствам сию минуту; чтоб, наконец, допускать в тот урочный час, когда торжествует она, когда над нами необоримо свершается ее самовластное произволение, непочтение к ней, насмешку над ней, неверие в нее, презрение к ней и прочее дерзкое вольнодумие. Нет, она требует все существо целиком, и она его подчиняет себе безраздельно, подавляя в нас всякое уклонение от диктуемых ею переживаний. Она не терпит вторжение чуждого мира в свои обособленные владения, ибо она истинная реальность. Но ей мало и этого, господа! Как жестокая, но возлюбленная отчизна, она ревниво преследует нас повсюду, она не дает позабыть о себе даже во сне. В припадках своей беспощадной любви она шлет неустанно вслед за каждым из беглецов свои летучие образы в державу устойчивых миражей, где враждебно ей все, где положен предел ее власти и где сами посланцы ее вне закона, — но каждый беглец там и знает, и грезит о ней, и покорно желает счастливого возвращения…

Ах, если б и сон, если б мой дивный сон был бы столь смел и настойчив тогда, когда я вознамерился изучить его, умея лишь строить о нем в минуты нечаянного прозрения туманные догадки, тут же ускользающие из виду!..

И все же при помощи длительной интроспекции и некоторых волевых актов, направленных на сохранение памяти о всей совокупности и сложном взаимодействии сновидческих образов, событий и переживаний, мне удалось составить более или менее целостное представление о том причудливом состоянии сознания, которое с удивительным постоянством возникает за пределами реального бытия. Иначе говоря, я научился беспрепятственно воскрешать и подвергать всестороннему рассмотрению свой сновидческий опыт, оставаясь при этом в состоянии бодрствования, — научился в любое время мысленно погружаться здесь, наяву, перед лицом и под властью реальности, в ту далекую, потаенную, вечно ускользающую от нас в момент пробуждения неизведанную действительность сна, — вспоминать ее ясно, детально и длительно, без искажений и во всей полноте, а не разрозненными фрагментами, как это было вначале.

И первое, что я установил, господа, — сновидение существует только одно. Одно-единственное! Оно разделено на части лишь самим бодрствованием. Но разделение это, так сказать, чисто внешнее. Оно не затрагивает таинственных основ какого-то волшебного, однажды запущенного и безукоризненно действующего механизма, не расстраивает той внутренней мистической последовательности, с которой разворачивается сновидение, не нарушает той сверхъестественной поступательности, которая свойственна процессу фантазирования.

Сновидческая фантазия является, если так можно выразиться, необычайно памятливой и бережливой: все, что мы забываем и оставляем, пробуждаясь, — все, что неумолимо разрушает бодрствующий разум, она тотчас же и наперекор своему властному противнику возрождает во всех подробностях, как только мы засыпаем; с ошеломляющей точностью она восстанавливает в сознании сновидящего не только внешние облики и очертания различных фантомов, построенных ею прежде, но и все тонкости смысла исчезнувших было картин и потерявших, казалось, всякую значимость сюжетных движений грезы, а затем продолжает невозмутимо свою искусную работу — продолжает прерванное вынужденным антрактом многоактное действо, загадочно цельное и по духу, и по тональности, и по многим другим ощутительным признакам, о которых я не могу говорить сейчас с полной ясностью, ибо живо они ощущаются только во сне.

Однако я в состоянии вспомнить и выразить вот что: законы видения таковы, что они не допускают тех резких и беспричинных смысловых развитий, тех внезапных и неудержимых перемещений сознания, которые могут привести к молниеносной и глубокой метаморфозе всех зримых в данную минуту образов, к полной и ничем не обусловленной перемене всех декораций и действующих лиц, к разыгрыванию совершенно новой пьесы, содержание которой не предполагает ни малейшего знания — и даже воспоминания — о предыдущей. Нет. Эти законы охраняют высшее чудо сновидческого мира — единственность и внутреннюю неразрывность грезы.