«Перстами руки человеческой…». Феллини – Венеция – Фуко

И еще помнил один единственный обет, данный мне за тысячи лет до моего прихода в мир: землю, обетованную мне Богом.

В самолете, несущем меня к этой земле, который казался левиафаном из Книги Ионы, я повторял про себя его слова, вбитые в детстве в мою память ребе Пружанским: «Объяли меня воды души моей, бездна заключила меня: морской травой была обвита голова моя. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада».

И что бы со мной не происходило в любом углу земли, никто у меня не отнимет девственности переживания при встрече с Иерусалимом, Аялонской долиной, холмом Азека, на котором Давид победил Голиафа, с чудом памяти, хранящей эти места более трех тысячелетий.

Очнулся я от медных ударов.

Слабый ветерок пошевелил мертвые воды лагуны.

И вновь бликом, щепкой, щепоткой памяти всплыли строки того же стихотворения юного Блока, возникшего на этом пятачке, который держится на плаву в памяти человечества итальянским наречием, байронической грустью, блоковским ощущением своей головы, как отрубленной – Иоанна Крестителя:

Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь – больной и юный —
Простерт у львиного столба.

На башне, с песнею чугунной,

Гиганты бьют полночный час.
Марк уронил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас…

В этот поздний час иконостас казался тусклым и заброшенным, чтобы на утро вновь расцвести в жадных глазах новых толп туристов.

Особенно действуют мне на нервы туристы, наводняющие в эти летние месяцы Венецию, да и сами венецианцы, гордые своим мушиным царством, подобны трутням, живущим за счет отдыхающих с психологией бездельников, калифов на час, заражающих их своей ленью, которую они считают отдыхом.

Поглядите только на сонное обслуживание в кафе и ресторанчиках.

Но этот полюбившийся мне город ни в чем этом не виноват. Ночью, мучаясь бессонницей, я посвятил ему стихи.

Я ощущаю нежно кожею
Венецианский легкий бриз.
Плывут дворцы, курчавясь дожами,
Собой сливая даль и близь.

И берега с ленцой блаженствуют,

И воды тянут, как магнит.
Скользит гондола с хищью женскою
И в глуби темные манит.

Летят архангелы над хорами.

Святые тянутся из рак.
Потусторонний свет соборами
Хранит лампадный полумрак.

Там – карнавал шумит, бесчинствует,

Под масками скрывая страх.
Монашенки четою чинствуют,
И жизнь для них легка, как прах.

Там – возле мостика ажурного —

Такая тишь, такая стать
Что хочется вздремнуть над урною
И так всю жизнь свою проспать.

Но рынок шумен данью модною —

Тут на прилавках – кровь и слизь —
Пульсирует глубоководная
Апоплексическая жизнь.

Здесь по-простецки ухажорствуют,

И брюха жадные урчат,
Уста горланят и обжорствуют
Вдыхая ресторанный чад.

Венчают вечность здесь венец и яд,

И гибель в четырех стенах.
И гнилью сладостной Венеция
Меня качает на волнах.

На обратном пути в гостиницу на меня явно снизошла с высот удивительная легкость существования, и я замер на несколько мгновений, чтобы до последней мельчайшей капли вобрать в себя эту легкость. Данный мною обет – не подвергаться амнезии – словно бы снял груз последних лет кажущейся осмысленной, а, по сути, бестолковой суеты.

Обет – это раскаяние и покаяние, ибо все мы, пока живы, виноваты перед мертвыми.

Эта невероятная легкость была как мгновенный укол, пронизывающий до запредельных корней жизни.

После чего, добравшись до постели, я погрузился в глубокий сон, казалось, достигающий пульса глубинных рыб и седьмого неба, сладостно раболепствующего под пятой Бога.

Ради таких мгновений стоит приветствовать жизнь, какой бы она ни была.

Встал я до восхода солнца, шел я к вокзалу, на поезд в Рим.

Никакие толпы, даже отдельные существа, не стояли между мной и пустынным, целиком отданным самому себе городом, забвенно грезящим своим химерическим, но прочным родством с молочной размытостью адриатических далей, с летучими каравеллами кучевых, ставших и эту ночь на якорь в лагуне облаков, с ледяными престолами погруженных в вечную дрему вершин