Перстень в футляре. Рождественский роман

Гелий замер под снегом, решив просто подохнуть, но ни за что не шевелить ни руками, ни ногами, ни пальцами на них, не шмыгать носом, не моргать – валяться вот так, на правом боку, и равнодушно охлаждаться… отстраненно прислушиваться к последним шебуршениям сердца, то бешено колотившегося, то срывающегося в острую боль и в тоскливое молчание… «провалитесь все пропадом от этой вашей конечной тоски всех неразрешимостей мировой нелепости…»

Часы были при нем, но его чуть не стошнило от одной только мысли о времени. Непонятно почему, но, может быть, и не было для него в те минуты ничего ненавистнее, чем оно и страх перед бездушием его своевольного, устрашающе необратимого течения, зловредно замедляющегося от желания его ускорить и, наоборот, моментально обгоняющего чью-то страсть остановить его хоть на миг. Отвращение ко времени было даже сильней, чем к нечисти. Время было омерзенней холодрыги, снега, боли, изведения воспоминаниями, и Гелию неспроста казалось, что больше ничего, кроме времени, в реальности этой не осталось. Он запеленут в снежный саван времени, словно муха в паутину… Время уже начало омерзительно высасывать из его существования последние часы, если не минутки… «оно теперь погужуется… продлит свое наслажденьице… потянет, гнусь, кота за хвост – так что кровопийственные каверзы сонькиной бюрократии ангелом тебе, Геша, покажутся человечного внимания и предупредительности…»

Если бы он не замерзал, а просто пропадал на улице в пьяном одиночестве, то он был бы очарован поразительной тишиной, розданной поровну всему пространству снежной тьмой и почти не нарушаемой в этот час ночи ревом частных машин и голосами прохожих.

Он адски возревновал бы и отчаянно позавидовал бы течению чужих жизней в подзабалделом уюте обогретых квартирок, где и он мог бы сейчас не только удовольствоваться прелестями НН, но и «кайфово зачать младую жизнь, с дальним прицелом на стандартную свою старость».

Его наверняка довело бы до гражданского бешенства то обстоятельство, что сочельник, видимо, празднует не одна лишь неразумная толпа, но и новые хозяева жизни, подобострастно угождающие толпе, прооравшие какую-никакую, но все ж таки Империю, а не только Аральское море, и зачастившие в ими же охамленные храмы со свечками в руках.

Но в холодном снегу, словно бы дважды плотно опеленавшем все его тело, замерзший Гелий почувствовал не бешенство такого рода, а что-то вроде детской, настоенной на чистейшей слезе, обиды на бывших властителей, которые… «провели его за нос, двинули ему фуфло, а сами праздник себе устроили… неслыханное дело: объявить Рождество нерабочим днем!… укромно забились, подонки, в тепло домашних гнезд и греют, партийные похабники, над пламечками мириадов обнаглевших, понимаете, легализованных свечек озябшие от жизни такой собачьей ладони… как темнота эта вся партийная ладошками-то… ладошками-то прикрывает пламечко от воздушных течений, и воск течет горячий по тоненьким шейкам свечек в дырки кулаков, минуя эти… беленькие, в общем, бумажные, так сказать, жабо… как они пламечко-то ладошками прикрывают… и она небось прикрывает свечу свою на этом самом, кажется, столе, от метели по всей земле… стишки бормочет… и ведь действительно насквозь розовеют от свечки ладошки… они у нее и на солнце так высвечивались…»

22

Гелий, должно быть, начал забываться и забалтываться, но что-то вспыхнуло вдруг в его сознании от внезапного слияния малого, колеблемого пламечка вечерней свечечки с дневным огнем небесного светила. Вспыхнуло то, что ни разу в жизни не приходило в голову.

«Элемент-то этот злосчастный не только рекордсмен предельной холодрыги, но он ведь в честь Гелиоса так назван… и я вместе с ним, в свою очередь… это ж надо ж… жизнь прожить, как сказал поэт ее любимый, поле перейти и не соотнести такого даже в интимных разговорах с близкой дамой… подобная жизнь, знаете ли, не что иное, как отрыжка похмельная… и хоть отец ты мой, Револьвер, но какого же ты хрена засобачил меня, идиотину, в научный так называемый атеизм… я же мог спокойно попереть хотя бы по методике преподавания истории, а потом всю жизнь припеваючи давил бы жопой клопа на Старой площади и колупал замазку в отелях всего белого света, папенька… дальновидность-то твоя оборачивается близорукостью, с потерей зрения в одном отдельно взятом глазу…»

Он сжался еще жалостней от внутреннего холода и омерзения, удивляясь, что не чувствует прикосновений снега к голым рукам. Сжался и, как это ни странно, испытал прилив к душе некоторого достоинства… «Ничего ведь мне не стоит вызвать бесовню зелено-говенную и велеть ей распорядиться насчет неотложных мер по спасению из сугроба загулявшего, избитого жареным поросенком гражданина бывшей Империи… ничего мне это не стоит… холуи быстрехонько захлопочут… тут хрен знает что начнется… сирены в свету фонаря… милиция… улицы… лица… покачивалась фельдшерица… мне ничего это не стоит, но вы, крыски, – вот, выкусите, ни словечка вы от меня не услышите…»