Перунъ

Напившись рано поутру чаю съ густымъ топленымъ молокомъ и съѣвъ пару яичекъ въ смятку, профессоръ немного ожилъ, хотя голова его болѣла. Онъ долго бился, чтобы растолковать Кузьмѣ Ивановичу и Танѣ цѣль своей экспедиціи, но ничего не выходило: старинная посуда, старинныя вышивки, пѣсни и сказанія старинныя — да на что эта пустяковина нужна? И, наконецъ, поняли: въ книжку писать. И, понявъ, сразу исполнились къ профессору жалостливаго презрѣнія, съ какимъ относится деревня къ дурачкамъ и блаженненькимъ. И про себя дивился Кузьма Ивановичъ, какая можетъ промежду образованными людьми разница быть. Взять хоть того же Лексѣй Петровича: орелъ, такъ и ширяетъ, деньги, по всѣмъ видимостямъ, и не сосчитаешь, а за дѣло берется мертвой хваткой. А этотъ побаски какія-то въ книжку записываетъ, ровно маленькій, пѣсни ему, старому дураку, подавай… Но такъ какъ при извѣстной обходительности изъ всего можно свою пользу извлечь, то Кузьма Ивановичъ сразу принялъ рѣшительныя мѣры. Сперва онъ провелъ своего гостя по всѣмъ своимъ сродственникамъ, тупымъ и тугимъ старовѣрамъ — онъ упорно звалъ ихъ столовѣрами — и они, нехотя, показали заѣзжему чудаку и посуду старинную, и мѣдные литые складни, и распятія старовѣрскія, и черныя иконы старинныя «на двухъ шпонкахъ», на которыхъ уже нельзя было ничего отъ копоти разобрать, и книги святоотческія. Но все это было самое обыкновенное и не имѣло съ научной точки зрѣнія никакой цѣны, а когда сталъ профессоръ распрашивать ихъ о пѣсняхъ, то молодежь соромилась, отнѣкивалась и пряталась, а старики считали его домогательства личнымъ оскорбленіемъ: не угодно ли, они пѣсни для него играть будутъ! Они холодно говорили, что они ничего знать не знаютъ и вѣдать не вѣдаютъ и смотрѣли на него презрительно и зло. Такъ проканителился Кузьма Ивановичъ по пустякамъ все утро. Наконецъ, все это надоѣло ему и онъ послалъ свою Ѳеклисту позвать Васютку Кабана, своего крестника, и другихъ ребятъ, а когда всѣ они собрались робкой кучкой у порога, онъ сказалъ:

— Ну, вотъ, господинъ пріѣзжій хочетъ сказокъ деревенскихъ послушать, такъ вы, того, раскажите ему…. Ты, Васютка, парень ловкай — разсказывай. Коли потрафите, ланпасе и орѣховъ отъ господина получите, а не потрафите, я съ вами по-свойски раздѣлаюсь…. Поняли?

Ребята исподлобья глядѣли на профессора и въ глазахъ ихъ было и полное недовѣріе, и ужасъ. Но профессоръ погладилъ бѣлокурыя головы, велѣлъ Кузьмѣ Ивановичу тотчасъ же одѣлить ихъ орѣхами и конфектами — Кузьма Ивановичъ сразу же рѣшилъ сбыть при этомъ случаѣ завалявшееся у него ланпасе, которое «скипѣлось» въ одинъ сплошной, пестрый и какой-то слюнявый монолитъ, — и потихоньку ребята стали отходить, дѣло налаживаться и черезъ какіе-нибудь полчаса вся компанія лежала уже на соломкѣ, у овина, на задахъ.

— Ну, хошь, разскажу я тебѣ про трехъ воровъ, двухъ московскихъ и одного деревенскаго? — сказалъ Васютка, разбитной парнишка лѣтъ одиннадцати, двѣнадцати, съ бойкими глазенками, въ платаной рубашкѣ и босой. — Такая сказка — индо духъ захватываетъ…

— Валяй! — одобрилъ профессоръ. — Разсказывай всѣ, какія знаешь, а тамъ мы разберемъ….

И, глядя въ небо — денекъ былъ сѣренькій, тихій, ласковый, — профессоръ, съ наслажденіемъ лежа на спинѣ, приготовился слушать.

— Ну, вотъ… — проглотивъ слюни, началъ Васютка все еще срывающимся голосомъ. — Жили-были три вора, два московскихъ и одинъ деревенскій. Много лѣтъ работали они вмѣстяхъ, а наконецъ того порѣшили разойтитца, чтобы кажній самъ по себѣ старался. Ну, подѣлили это они между собой добычу и поѣхали наши москвичи домой. И вотъ, ужъ сидя на машинѣ, стали они свѣрять свои счеты съ Петрушкой — вора-то деревенскаго Петрушкой звали, — и видятъ, обсчиталъ ихъ сукинъ сынъ Петрушка — не гляди, что деревенскій!

Всѣ ребята сочувственно и дружно разсмѣялись.