Перунъ

— Что такое? Что съ нимъ? — встревожился Сергѣй Ивановичъ.

— Ничего такого особеннаго, а только… готовятся они.

— То есть, какъ готовятся?

— Къ смерти готовятся… — тихо пояснила Марья Семеновна. — И хорошо бы покой душѣ ихъ дать… Да и васъ вѣтеркомъ обдуло бы, можетъ, стало бы полегче…

Сергѣй Ивановичъ разсѣянно — онъ уже снова ушелъ въ свое — взялъ ружье, надѣлъ шапку и на ходу сказалъ:

— Да, да, хорошо… Я обдумаю… У меня, дѣйствительно, нервы немножко поразстроились…

Онъ скрылся въ лѣсу, влажномъ, пахучемъ, тихомъ. И подумалъ онъ, что хорошо было бы ему, въ самомъ дѣлѣ, уѣхать отсюда, гдѣ каждый уголокъ былъ отравленъ неотвязной думой, злой тоской по ней… И нѣсколько дней онъ боролся съ собой: уѣхать хорошо, но не можетъ онъ уѣхать, не можетъ онъ оторваться отъ нея, отъ ея тѣни, отъ этого ею отравленнаго лѣса! И, наконецъ, онъ сдѣлалъ надъ собой героическое усиліе и, чтобы сразу сжечь за собой всѣ мосты, вошелъ къ отцу.

— А что, папа, ты ничего не будешь имѣть противъ, если я прокачусь немного? — сказалъ онъ, стараясь казаться обыкновеннымъ. — Я что-то расклеился и отдохнуть немножко мнѣ было бы не вредно. Къ тому же мнѣ давно хотѣлось посмотрѣть хвойные питомники и посадки въ имѣніяхъ князя Шенбурга…

— Великолѣпная мысль!.. — согласился старикъ. — А то ты, дѣйствительно, поосунулся что-то… Прокатись, прокатись…

— А къ тебѣ Шура хотѣла пріѣхать погостить пока…

— Обо мнѣ ты не безпокойся, голубчикъ… Мы здѣсь, въ лѣсу, въ тишинѣ проживемъ отлично… Поѣзжай съ Богомъ…

Сергѣй Ивановичъ быстро собралъ свои чемоданы, но въ послѣдній моментъ у него снова опустились руки и онъ, бросивъ сборы, снова побѣжалъ въ сырую чащу ельника: авось, онъ увидитъ ее… авось, случится чудо какое, — не можетъ быть, чтобы все такъ кончилось!.. Но опять и опять ничего, кромѣ новаго яда, не нашелъ онъ у бѣлыхъ стѣнъ обители и, дождавшись темноты, пробрался къ опаленной соснѣ, обыскалъ ея пустое, пахнущее прѣлью дупло и вернулся, измокшій подъ осеннимъ дождемъ, домой и не зналъ, что ему дѣлать, ѣхать или не ѣхать. И раскрытые чемоданы терпѣливо выжидали его рѣшенія…

— А какъ быки ревутъ, Сергѣй Ивановичъ, индо ужасти подобно! — сказалъ ему какъ-то на дворѣ совсѣмъ заскучавшій безъ охоты Гаврила. — Можетъ, сходимъ разокъ? Навѣрное одного заполюемъ…

— Отлично… — согласился Сергѣй Ивановичъ: надо же, въ самомъ дѣлѣ, хоть что-нибудь дѣлать… — Сегодня и пойдемъ… А вечеръ будетъ тихій… Готовься…

Обрадовавшійся Гаврила торопливо пошелъ готовить все необходимое для интересной охоты. Онъ ожилъ: авось, пронесетъ какъ Господь это навожденіе, авось, снова заживутъ они милой, мирной лѣсной жизнью! Онъ осмотрѣлъ свои пули, приготовилъ манокъ изъ бересты, попробовалъ его и снова сталъ объяснять Маринѣ, женѣ, какъ надо кормить сегодня вечеромъ собакъ.

— А ну тебя!.. Отвяжись, смола! — отмахнулась она, блѣдная, преждевременно опустившаяся женщина. — Не знаютъ съ твое-то…

— Главное дѣло, Ледьку покорми отдѣльной поменьше… — продолжалъ онъ. — Что-то заскучала собаченка и чутье горячее… Ужъ не чума ли, храни Богъ…

— А параликъ всѣхъ ихъ расшиби! — раздраженно крикнула Марина. — И до чего осточертѣлъ мнѣ этотъ твой лѣсъ, и сказать не могу… — Прямо хушь въ петлю, истинный Господь!..

Гаврила всталъ и, безнадежно махнувъ рукой, вышелъ и взволнованно закурилъ собачью ножку: бѣда съ этими бабами! И по кой лѣшій понесло его жениться? Но, когда осторожно, будто мимоходомъ, заглянулъ онъ въ окно Сергѣя Ивановича и увидѣлъ, что онъ промазываетъ пиролемъ своего удивительнаго Себастіана Функа, на душѣ его опять повеселѣло.

Въ три часа они вышли, чтобы до сумерекъ быть на мѣстѣ, на «Красной Горкѣ», неподалеку отъ «Журавлинаго Дола». Дорогой молчали: Сергѣй Ивановичъ все упорно думалъ свое и только односложно и разсѣянно отвѣчалъ на слова Гаврилы, и тотъ снова заскучалъ. Онъ показалъ Сергѣю Ивановичу «ямы», вырванную шерсть и кровъ на мѣстѣ побоища быковъ и тихонько, говоря едва слышнымъ шопотомъ, провелъ его съ подвѣтренной стороны на заранѣе намѣченное мѣсто, а самъ залегъ позади, поодаль, въ густомъ ельникѣ, чтобы «вабить».

Багрово засвѣтился сумрачный вечеръ. Въ небѣ клубились косматыя тучи. И было въ лѣсу такъ угрюмо, какъ будто умерли на землѣ всѣ радости навсегда. И тишина, тишина стояла необыкновенная — только рѣзко прокричитъ иногда красноголовая желна, затинькаеть нѣжно стайка синичекъ да быстро и безпокойно стучитъ свое неугомонное сердце…