Перун

— Матушка, прости меня, окаянного… — задохнувшись во вдруг поднявшемся рыдании, проговорил Шураль. — Прости ради Христа… И не затем о прощении прошу я, чтобы ты никому не говорила о грехе моем, — нет, вяжите меня, везите в острог, я пострадать хочу… Ну, только ты первая сними с меня грех кровавый…

Судорожно сжав сухие руки, схимница свинцовыми глазами, из которых падали на черную мантию крупные слезы, долго смотрела на икону Богоматери над папертью — семь мечей было воткнуто в сердце ее… — и, наконец, обернулась к Шуралю и низким, прерывающимся голосом тихо проговорила:

— Бог простит… А я… я… тебя прощаю…

Рыданья снова бурно подняли грудь Шураля и он ударил головой в ноги Льву Аполлоновичу.

— Ваше высокородие… ради Христа…

— Встань! — повелительно сказал Лев Аполлонович, весь бледный, чувствуя себя во власти какой-то огромной силы. — Встань!

И, когда Шураль, повинуясь, звеня веригами, поднялся, Лев Аполлонович, твердо глядя ему сияющими глазами в глаза, проговорил:

— Не только я прощаю тебя в грехе твоем, но… сам прошу у тебя… у всех… прощения…

И он твердо протянул своему бывшему матросу руку.

Тот быстро спрятал руки за спину.

— Не смею, ваше высокородие… — с дрожащей челюстью едва выговорил он.

— Я прошу о прощении! — новым, высоким, странно звенящим голосом крикнул, не опуская руки, Лев Аполлонович. — Понял? Как же ты… можешь?

Шураль несмело, плача, протянул корявую, натруженную руку Льву Аполлоновичу и тот, восторженно испуганный каким-то ярким светом, вдруг залившим всю его душу, притянул его к себе и крепко обнял, и отвернулся, и судорожно всхлипнул… И странно: что-то теплое и светлое пробежало по затаившейся толпе богомольцев. Лица людей согрелись, просветлели, очеловечились… Шураль хотел-было так, как он обдумал это еще в землянке, сказать, чтобы его вязали и отправили, куда следует, но он вдруг с несомненностью почувствовал, что сказать теперь этого нельзя. И он нерешительно спросил:

— Как же прикажете мне… поступить теперь?

— Поступай так, как ты сам находишь лучше… — отвечал старый моряк. — Тебе виднее…

— Мать Афросинья… — тихонько позвал Шураль скорбно задумавшуюся схимницу.

— Что? А, да… — очнулась она. — И я скажу: поступай так, как велит тебе совесть…

Шураль, потупившись, задумался.

— Так я пойду, заявлюсь… — вдруг решительно тряхнул он головой и лицо его неудержимо просияло.

Шураль снова земно поклонился сперва им обоим, а потом потрясенной толпе и, не подымая глаз, точно боясь расплескать что, поднялся.

— Не надо ли тебе денег на дорогу? — справившись с собой, проговорил тихо Лев Аполлонович.

— Нет, покорно благодарю, ваше высокородие… — дрогнул голосом Шураль. — Ничего не надобно… Так лутче… Бог там сам укажет место всему… По крайности, душе спокой я нашел…

Шураль еще раз низко поклонился на все четыре стороны и мягким спорым шагом направился по дороге в город.

Народ точно проснулся и возбужденно и радостно загалдел. Некоторые отошли от толпы в сторону, думали что-то, молчали и глаза их напряженно сияли…

— Здравствуйте, барин! — поклонился Льву Аполлоновичу белобрысый парень. — Меня Марья Стегневна к вам было послала, — вот как хорошо потрапилось, что я вас здеся встретил…

— А-а… — ласково отвечал Лев Аполлонович, признав Митюху, работника Бронзовых. — В чем дело?

— Так что хозяин наш Петр Иваныч приказал вам долго жить…

— Как?! — встрепенулся Лев Аполлонович. — Когда?!

— В ночь. Ударом… С вечера такой веселый был, чай с Марьей Стегневной пил, все, как следоваит, а в ночь и преставился… — сказал Митюха. — Сичас я на полустанок гонял, телеграм Лексею Петровичу подал, а оттедова сюда вот хозяйка велела заехать насчет псалтыря, а потом к вам наказывала побывать, чтобы на панифидку вас звать…

— Конечно, конечно… Кланяйся Марье Стегнеевне и скажи, что буду…

Он простился с Митюхой и, взволнованный вестью о смерти Петра Ивановича, сел в свою старенькую коляску и спустился к перевозу.

Мать Софья Премудрая переправила Льва Аполлоновича на тот берег и, получив от него двугривенный, все низко кланялась ему и благодарила. А он, снова сев в коляску, все повторял себе слова Шураля: Бог сам свое место всему укажет… Да, да… — подумал он радостно. — Весь секрет в том, чтобы ни о чем не заботиться, а только свое дело исполнять… А в чем мое дело, теперь я знаю наверное: в жалости, в сострадании, в любви, в милосердии…

И снова все его существо залил радостный и пугающий свет и он должен был собрать все свои силы, чтобы не заплакать от умиления. И всегда торжественное известие о смерти — в котором всегда кроется напоминание о смерти своей, — придавало и этому свету, и этому умилению углубленное и торжественное значение.