Перуново урочище

— Вот это и есть забвение! — воскликнул, возбужденно смеясь, отец Яков. — В этой борьбе люди забывают о том, к чему они приспособлены, для чего созданы, что им может доставить радость, настоящую радость, истинное счастье. Ведь только глубокою радостью, полным счастьем могут люди быть угодными Богу!.. Только этого никто не хочет понять. Люди выдумывают для себя всякие радости и ненастоящее счастье, а потому все ропщут, все страдают. В работе, в спешке, усталые и загнанные, люди забывают о себе, хотят переродиться, как машину приспособить себя к тому, что сами выдумали и что им вовсе не нужно! И так проходят года, человек забывает себя, свои желания и тоску, рядится в разные тряпки и теряет себя совсем. Не узнать его потом! И в городах никто никогда не станет на правильный путь…

— Да, вы совершенно правы! — задумчиво произнес инженер. — Только я думал, что вы о городском разврате будете говорить.

— Разврат — это иногда спасение… В нем человек проявляется… Лучше это, чем всю жизнь притворяться, себя и других калечить.

— Лучше, однако, чтобы не было разврата.

— Конечно! — подтвердил отец Яков. — Городской разврат все-таки, в конце концов, обман или насилие. Но это преступление меньше, чем убийство, а убийство меньше, чем забвение души других, так или иначе связанных с вами. Ведь что делают люди? Забыв о себе, они с головой уходам в работу, и вся их забота — накормить, одеть жену, сестру, мать, детей. Только о теле думают все. А до души, до того, кто к чему рвется, о чем тоскует, в чем сомневается, — никому нет никакого дела! И выходит так, что возьмут самого близкого, родного человека и бросят его без помощи, без счастия на пустырь. Бьется он там, плачет, скорбит, а года проходят безрадостно, беспросветно, одиноко. Мечется он, ища счастия, ошибается, грязнит душу, теряет себя. Оглянется вдруг и увидит, что молодость, силы и надежда — все, все ушло, сгинуло, умерло…

Барсов внимательно слушал этого странного человека, говорящего с таким горячим убеждением в голосе.

— Великий грех гнездится в городах, и бежит он уж оттуда в села и деревни! Я видел его повсюду. И нет уж сил бороться с ним! Нет! Велик он и могуч!

Незнакомец почти кричал, и в его голосе слышалась ненависть.

— Люди не видят ничего… — продолжал он, тряся рукой над столом. — Ослепли они, обезумели… И не увидят этого греха, пока земля не очистится, пока не сгинет зараза труда! Новых людей надо! Новых надо!..

— Легко сказать — надо, а как исполнить это? — спросил Барсов, взволнованный искренностью и порывистостью отца Якова.

— Встать перед Богом и сказать: «Великий Творец, Всеблагий и Человеколюбец! Потерял я себя, забыл и не могу найти, не могу вспомнить. Аз раб греха, поклоняющийся труду и отдающий заразу сыну моему и дочери моей. Отпусти же ныне Ты меня — недостойного!»

Голос незнакомца дрожал и казалось, что в нем рыдал кто-то бесконечно несчастный, отчаявшийся в спасении.

— И пусть такой человек совершит над собою справедливый суд… — почти шепотом произнес монах и замолчал.

— Самоубийство? — спросил инженер.

— Очищение земли, уготование пути для грядущих за нами… — уклончиво ответил отец Яков, низко опуская голову.

Но он тотчас же выпрямился и вдруг, быстро повернувшись от света, сторожко покосился на дверь.

Со двора доносился громкий разговор.

Послышались шаги на крыльце и голос Королькова.

— Ступай спать, Павел. Да по дороге погляди, заперта ли кладовая.

— Счастливо оставаться, барин! — ответил десятник. — Беспременно погляжу. Всякую ночь ведь проверяю.

Дверь открылась, и в комнату вошел Петр Семенович.

Увидев монаха, он насупился, но подошел к нему и крепко пожал ему руку.

— Как поживаете, отец Яков? — произнес он. — Редкий гость — вы… у нас в доме… Садитесь!

Повернувшись к Барсову, Корольков продолжал:

— Надоел мне этот исправник! Нарочно делает облавы, чтобы досадить нам. Это удовольствие предстоит теперь и вам, Василий Константинович, так как исправник не любит нашего хозяина. Он даже зимой, когда здесь почти никого нет, — наезжает и ищет беглых.

Корольков старался казаться спокойным, но его глаза пытливо перебегали от отца Якова к жене и искали на ее лице ответа на какие-то мучительные, жгучие вопросы.

Следил за монахом и Барсов, и ему удалось заметить, как во время разговора отец Яков скользил взглядом по лицу и рукам Веры Алексеевны, и яркие огоньки не переставали вспыхивать в его прозрачных глазах.

Было уже поздно. За стеной глухо пробили часы, и отец Яков поднялся.

— Прощения прошу! — сказал он, торопливо перекрестившись. — Засиделся я, а путь не близкий.

— Вы разве не останетесь ночевать? — спросила Вера Алексеевна, с тревогой взглянув на монаха. — Опасно ночью в лесу…

— Остались бы… — предложил и Корольков, закуривая папиросу.

— Покорно благодарю, а только мне в скит надо. Никто меня не тронет, разве человек… так от него все равно и дома не убережешься.

Сказав это, монах зябко передернул плечами и покосился на окно, к которому вплотную прильнула черная, безглазая ночь.