Перуново урочище

В лесных трущобах Бразилии, где не только звери и птицы, но насекомые и даже растения нападают на неосторожного путника, эти колонисты были как дома. Они показали, как длинной и гибкой лианой легко перебить хребет чудовищного питона, ядовитую гремучую змею поймать на удочку, каймана (вид крокодила) взять в плен при помощи простой деревяшки, заостренной с двух концов, ядовитого птицелова-паука убаюкать монотонным посвистыванием и т. д.

Если бы можно было окинуть одним взглядом всю обширную территорию нашего отечества, то в горных ущельях Яблонового хребта, на Хингане, Хамар-Дагане и Сихоте-Алине в тайге по Уссури, в тундре на Лене и обеих Колы-мах, среди снежных увалов Камчатки и дальше за северным полярным кругом виднеются дымки над жильем отважных русских людей.

Они изучают страну и людей, проповедуют слово Божие и переводят Евангелие на гортанный «звериный» язык орочон, гиляков и айнов; ищут золото в сухих логах и лесных падях новых земель; рыщут по снегу за соболем, горностаем, куницей и бобром; на парусных вертлявых челнах подкрадываются к заснувшим в Беринговом море китам или бьют на запретных лежбищах драгоценных котиков, моржей, нерп и сивучей.

В их жизни столько романтизма и здорового картинного и колоритного героизма, что в памяти, как живые, встают давно канувшие в Лету герои Майн-Рида, Густава Эмара и Фенимора Купера, и хочется верить, что «Морской волк» Джека Лондона вышел из их среды людей труда, упорства и фанатического служения своей идее, как бы сумасбродна она ни была подчас.

СЛУША-А-АЙ!

Еще так недавно раздавался этот монотонный, хотя странно жуткий окрик «Слуша-а-ай!» около всех тюрем и острогов нашего необъятного отечества. И звучал он той же сторожкостью и суровостью как здесь, в Петербурге, так и там, где сугробы снега заносят Колым, Якутск и Пропадинск чуть ли не до верхушек крыш. Теперь не услышать уже этого окрика бдительной стражи, удерживающей в тюрьмах тех, кого страшится нормальное общество. Изменились времена, и культура пошла вперед во всех отраслях нашей жизни.

Железобетон, сигнализация, внутритюремный надзор сделали уже ненужными особые способы внешней охраны мест заключения. Тюрьмы потеряли навсегда вид особо тщательно защищаемых фортов и крепостей. Все знают, что тот безумец, кто хотел бы пробить монолитную стену своей камеры или подкопаться под ее фундамент, ушедший глубоко под поверхность земли.

Однако, безумцы находятся, а наградой их безумной отваге или столь же безумной изобретательности служит полная неудача, горькое разочарование или смерть.

Можно смело сказать, что за последнее десятилетие в более или менее усовершенствованных тюрьмах не было совершено удачных побегов, а если они относительно и удавались, то и тогда беглецы бывали почти в момент побега задерживаемы и вновь водворяемы в тюрьмы.

Знакомясь с происходившими в разных тюрьмах и в разное время случаями побега, можно без труда разделить все эти попытки на две категории: побеги технического свойства и личного.

Первые из них представляют собой образцы упорно работающей в одном определенном направлении мысли и могли бы для психолога явиться источником многих чрезвычайно поучительных умозаключений и теорий.

От первобытного строительного фокуса, когда крепкие пальцы арестанта и клинок карманного ножа в течение долгих дней выбирали кирпич за кирпичом в стене, пока не образовался выход на двор или улицу, до таких гигантских работ, как проведение тоннеля в стенах и под фундаментом тюрьмы, существует целый ряд переходов.

…Ночь. По длинному коридору мерно шагает дежурный надзиратель, заглядывая в дверные «глазки» или прямо в железные решетчатые двери камер. На нарах все, как всегда.

Те же неподвижные, черные фигуры людей, тускло освещенные неярким пламенем висящей высоко под потолком лампы, громкий храп, неясное бормотание спящих, порой короткий лязг кандалов.

С коридора не видно, как чуть заметно шевелятся головы арестантов, как вспыхивают глаза лежащих, притаившихся людей. Изредка легкий, едва различимый ухом свист раздается в камере и тогда быстрая тень человека бесшумно скользит под нары, где прячется черная, слепая темнота.

Громче раздается в такие минуты храп, чаще лязгают и гремят цепями и мечутся во сне кандальники.

Где-то в глубине тревожного, мятущегося сердца тюрьмы идет отчаянная и мрачная работа.

Давно уже измельчена, вынута и разнесена по двору во время прогулок часть стены. На день отверстие искусно заклеивается разрисованной под кирпич или штукатурку бумагой и хлебным мякишем, а ночью туда вползает очередной арестант и крошит камень, разъедает его кислотой, этим другом заключенного, порой же, когда в тюрьме, в одной из камер, начнут шуметь, затеют ссору или драку, вступят в ожесточенную перебранку со стражей, — работающий просверлит в камне длинный и узкий ход и, вложив туда куски пироксилиновой шашки, взорвет их. В общем шуме, грохоте ломаемых нар и железных дверей, в невообразимой суматохе, всегда вызываемой тюремным бунтом, глухой гул взрыва часто проходит незамеченным.