Перуновы дети

Когда ехал сюда, вовсе не помышлял о грядущем. Он просто вспомнил о Перуновой поляне как удобном месте для отдыха отряда. И что может поведать ему старик, хоть и бывший прежде хорошим воином? Византийские пастыри уже давно предрекли ему великую миссию и славу на века, назвав его новым Константином. Но втайне Владимир знал, что они угодничали, а этот не станет. Может, пусть скажет перед смертью, всё равно никто не услышит и знать не будет. Князь оглянулся на дружинников. Человеку так свойственно хотеть заглянуть за край дозволенного, особенно когда в его руках власть, золото, жизни других людей, а на душе порой так тревожно и беспокойно…

Повинуясь жесту Владимира, сотники и начальник охраны отъехали в сторону, недоумевая, зачем князю уделять светлейшее внимание грязному мужику, к тому же некрещёному. Однако некоторые дружинники постарше знали, что старик – колдун, и поглядывали на него с опаской.

Князь опустился на поваленное дерево.

– Ну, давай, покажи, что умеешь… – отрывисто сказал он.

Трепет перед будущим, перед бесконечностью Нави шевельнулся где-то в глубине души. Старик продолжал стоять, ветер шевелил его седой оселедец. Со стороны казалось, будто они с князем мирно беседовали. Отряд занимался своими делами: конюшие пошли кормить и чистить коней, костровые носили воду в огромные медные котлы, воины чинили одежду и снаряжение. И никто не подозревал, что на Перуновой поляне старый волхв совершает привычное для него и грозное для непосвящённого действо.

Тело его замерло, будто одеревенело, глаза не мигая уставились на князя. Подняв согнутые руки на уровень груди, он раскрыл ладони, обратив их друг к другу. Старый посох, верхняя часть которого в изгибе напоминала пасть оскалившегося ящера, как бы сам собой качнулся от одной морщинистой ладони к другой, затем – второй раз, и ещё – и замер посредине. Владимир глядел на посох, уже не в силах оторвать взора от раскрытой и всё увеличивающейся пасти ящера. Руки волхва медленно разошлись в стороны, вокруг всё подёрнулось туманом или дымом, а из пасти ящера стал выползать язык, красный, как пламя. Это и было пламя, от которого князю сделалось так жарко, что он испугался: не опалит ли огонь лицо? Что ж это так страшно пылает? Это горит Полоцк, который он взял, вернувшись из-за Студёного моря с варягами. Князь хотел власти и женщин, хотел прекрасную Рогнеду. А та положила глаз на более удачливого и ладного собой брата Ярополка. Владимира же отвергла, ответив, что не может соединиться браком с сыном рабыни, ибо мать Владимира, состоявшая ключницей при Ольге, была привезена Свенельдом из дакийского плена. Взбешённый брошенным в лицо унижением, тогда и возжёг он великое пожарище, которое не гаснет до сих пор. Огонь, кровь, трупы в сжигаемых городах и весях, и женщины – многие жёны и бесчисленные наложницы – их было так много. Триста в Вышгороде, триста в Белгороде и двести в Берестовом – небольшом селе, И был ненасытен в блуде, и приводил к себе замужних жён, и девиц растлевал, потому что был женолюбец, как Соломон [16].

Хмельные пиры, разгул, женщины, и снова кровь, кровь, кровь… Чья это кровь? Отца и братьев красавицы Рогнеды, которых он убил, а Рогнеду всё же сделал одной из жён? Или это кровь зарезанного при помощи коварства прямо на пороге отцовского терема родного брата Ярополка, с чьей женой-гречанкой он возлёг на ложе, и та родила нелюбимого Святополка? Или это точатся красные реки человеческих жертвоприношений, которые он ввёл на Руси, поправ обычаи и веру предков?