Первая бессонница

Я знал, что это не так. Я понимал, что Валька знает, что он делает, но не в том смысле, в каком говорил мой собеседник. Но когда через некоторое время я узнал, что Валька перешел на руководящую комсомольскую работу, я с удовольствием и азартом подумал: «Вот Валька теперь начальник, ходит в сапогах, во френче, ездит на своем «газике», говорит мужественным голосом: «Я считаю, товарищи…» Я думал об этом с радостью, с теплотой. Мне хотелось, чтобы Валька мчался на своей вездеходной машине, чтобы он руководил, чтобы он сидел в своем деловом маленьком кабинете, чтобы он усталой, но крепкой рукой гасил пулеметные очереди телефонов, вспыхивающие каждую минуту. Я думал о нем с какой-то неведомой мне тревогой, гордостью и заботой. Потом я узнал, что его перевели на целину, в один из новых районов, и снова обрадовался — там был сейчас передний край, там и место Вальки.

В одной из своих поездок по Казахстану я решил во что бы то ни стало разыскать его. Я представил себе, как я войду к нему в кабинет и спрошу: «У вас приемный день, товарищ Зыков?» И он улыбнется серыми глазами и скажет: «Вообще-то нет, но для старых друзей…»

И я буду сидеть в кресле около его стола, а он будет быстро подписывать бумаги и разрешать по телефону ряд наболевших вопросов. Он будет энергичен, весел и властен, как бог, как молодой комсомольский бог районного, а может, и областного масштаба. И с улыбкой я буду вспоминать фразу, пущенную нашим одноклассником: «Валька Зыков, он знает, что делает».

Но встретиться нам пришлось по-иному. В целинный совхоз я приехал ночью. Маленький, наспех сколоченный дом приезжих, один из первых домов поселка, был забит людьми. Спали на полу, на матрацах. Сон командировочных был музыкален; они посвистывали, издавали рулады, а порой даже что-то напевали. Днем им было не до песен, днем они ругались, спорили, доказывали то, что надо доказать. И только ночью они могли позволить себе эти тихие музыкальные нежности. Звучало это покойно и баюкающе, и становилось печально на душе оттого, что тебе не удастся вот так же попеть во сне.

— Все места заняты. Не знаю, куда вас положить, товарищ, — озабоченно говорила девушка, «директорша» дома приезжих.

Вдруг на полу шевельнулась чья-то фигура. Сонный, придавленный голос сказал:

— Давай, парень, на мое место.

Удивленный этим неожиданным великодушием, я стоял молча, пытаясь хотя бы разглядеть своего невидимого в сумраке собеседника.

— Мне все равно не спать, — сказал он и чуть покопошился, словно снимая по отдельности сон с каждой своей руки и ноги. Потом он надел сапоги, встал, стараясь не шуметь.

— Валька, — громко зашептал я, не веря еще своему счастью. — Зыков, проклятый. Так я ж ведь тебя ищу по всей целине.

Я кинулся к нему на шею, забыв железную повадку моего друга. И почему-то не отстранился Зыков, не назвал это «телячьими нежностями».

— Размягчился я к старости, брат, — тихо, смущенно пробормотал он.

— Просто чуть-чуть приблизился к нормальному человеческому облику.

Он объяснил, что мне надо спать, а ему еще надо кое-что поделать и когда он будет уезжать, то разбудит меня. И он ушел. А я лег, но никак не мог заснуть. Я боялся упустить Вальку Зыкова. А примерно через час я встал и увидел его. Он сидел в коридоре на каком-то допотопном табурете, перед ним стояла керосинка (движок подстанции уже выключили), он что-то писал.

«Наверное, какой-нибудь отчет пишет», — подумал я. Но только я не видел, чтобы так писали отчет. Он писал как-то страстно, бормоча какие-то неведомые мне бессвязные слова, так пишут стихи: с яростью, с восторгом, с тоской. Так пишут стихи — так не пишут отчеты.

Я никогда не видел таким Вальку Зыкова. Он писал, и отсветы керосинки колебались, темнели и светлели на его гладко выбритых щеках.

— Ты пишешь стихи, Зыков? — недоуменно сказал я.

Он нервно повернулся ко мне и отодвинул свои писания.

— Нет, это просто письмо, — быстро сказал он. — Важное для меня письмо.

— Добавь еще: деловое письмо, — сказал я. — Ну, соври, пожалуйста… Ну, соври, пожалуйста, немножко. Врать ты научился?

— Нет, не научился, — сказал он.

Так я и не узнал, что это за письмо. Наверное, трудное. Может быть, отчаянное, может быть, последнее. Кто его знает, Вальку? Он ведь не любил об этом.

— Ты не женат, Валька? — спросил я.

Он отрицательно помотал головой.

Мы вышли из дому. Степь была уже не ночная, но еще и не утренняя, голубовато-серая, предрассветная, очень большая и очень тихая степь. И уже не было звезд. Небо светлело, а ковыль был в росе. И весь мир был не яркий, не солнечный, а тихий и предрассветный. И мне захотелось спросить Вальку Зыкова: счастлив ли он? Но, во-первых, я не решился бы, а во-вторых, затарахтел грузовик, а такие вопросы задают только в тишине. Грузовик затарахтел и почему-то подъехал к нам, заляпанный грязью, остроугольный, древний грузовичок.

— Ну, брат, пора, а воспоминаниям предадимся потом.

— Когда? — спросил я.

— Когда-нибудь, когда у нас будет поменьше дел.

— А кто ты есть, Валька Зыков, что за тобой посылают этот роскошный «кадиллак»?