Первая формула [litres]

Значит, станем репетировать новую пьесу.

Будет интересная работа в театральном трюме. Любая постановка требовала больше лицедеев, чем мог обеспечить Халим. Бывало, что играли они по нескольку ролей сразу. Вдруг прозябающий на задворках театра маленький мальчик получит шанс?

Я мысленно улыбнулся, слез с шаткой кровати и побежал к жестяному тазу в углу. Сквозь окошко просачивались слабенькие бледные лучи солнца; в воздухе кружились пылинки. Дневной свет выставлял напоказ не совсем чистое содержимое моего умывальника.

Склонившись над тазом, я присмотрелся к воде. Со вчерашнего дня ее убыло, однако водичка вроде бы не слишком грязная. Пойдет. Подле тазика у меня всегда лежал скомканный лоскут ткани, когда-то оторванный от еще чистой рубахи. Такая вот мочалка. С мылом было не особо: имелась лишь мыльная стружка, которую я скатывал в комковатый шарик.

Халим настаивал, что никакого мыла мне не требуется, и все же вчера я убедил его в обратном.

Будучи ребенком, я уже не лез в карман за словом, но вчерашняя ночь доказала, что порой полезно обратное.

Одежонка сидела на мне кое-как – видимо, когда-то вещи носил парень в два раза крупнее меня, так что не составило труда из нее выскользнуть и хорошенько потереться самодельной мочалкой. На несколько минут я погрузился в мечты, вспоминая легенды и сказания, что слышал за несколько проведенных в театре лет. Неизвестно, какое из них выберет Халим для новой постановки, поэтому не помешает повторить каждое – вдруг меня выведут на сцену? Допустим, серьезную роль я не потяну, а вот за автора говорить вполне смогу.

Все лучше, чем прозябать в трюме.

Растирался я до тех пор, пока моя теплого древесного оттенка кожа не покраснела. Потом ополоснул лицо и помыл голову, раздирая густые, местами спутанные пряди. Боль была жуткая, и я доказал себе, что вправду остер на язык, когда рядом никого нет.

Не стоит думать, что ребенок, испытывающий боль, менее изобретателен в грубой брани, чем взрослый. Мальчишка даст фору любому мужчине, поверь мне.

Я закончил утреннее омовение, постаравшись, чтобы в тазик стекло как можно меньше грязи, и занялся своим гардеробом. Приводить его в порядок следовало аккуратно – уж очень ветхая мне досталась одежда. Малейшее усилие – и маленькая дырочка превратится в огромную, куда спокойно можно будет просунуть голову. Задача непростая. Я стряхивал пыль с рубашки и штанов медленными плавными движениями, словно гладил насторожившуюся собаку. В конце концов одежда пришла в более или менее сносный вид и обрела однотонный серый оттенок.

Все бы ничего, вот только раньше она была кипенно-белая.

Наконец, обретя вид нормального парнишки, не напоминающего потное, перемазанное сажей чудище, я разобрал запас тряпья, которое утаскивал в трюм всякий раз, как выпадала возможность.

Чего здесь только не было! И куски ткани весьма высокого качества, и лоскуты от сценических нарядов. Бывало, что мне доставались забытые вполне состоятельными театралами вещи. Поднимаясь наверх из своего трюма, я всякий раз старался выбрать что-то подходящее. Замотаешь такой портянкой ноги – вот тебе и обувь. А если ткань хорошая – она долго не рвется. Опять же, подошвы не обожжешь, когда жарко.

Если ты никогда не жил в нужде, будет непросто объяснить, как необходимо порой использовать чудом попавшие к тебе дорогие вещи для банальной обувки. Если не относишься к высшим кастам – начнешь обходиться тем, что у тебя есть. А что у лицедея имеется? Ум, хитрость и обаяние. Вот и все его имущество.

Итак, я приосанился, последний раз пригладил волосы и направился к выходу из трюма.

* * *

От театра у меня всю жизнь захватывало дух. Это теперь я понимаю, что наш театрик был всего лишь аляповато размалеванным и весьма неухоженным зданием. Однако если ты всю сознательную жизнь провел в подземелье, где отсутствовала даже самая примитивная мебель, то самые грубые декорации покажутся тебе верхом богатства.

Обычно Оскверненным не дозволялось покупать недвижимость, однако Халиму удалось выиграть помещение для театра в азартной игре с высокими ставками, где король ничем не лучше последнего бедняка. Больше у него ничего не было. Как-то раз я подслушал Халима, когда тот заявил, что скорее умрет, чем потеряет свой театр.

В зале стояло девять рядов деревянных скамеек – их сиденья по приказу Халима обили старым тряпьем, сложенным наподобие подушечек: зрителям должно быть удобно. Излишки ткани приладили к краям скамеек и расшили ее золотыми цветами.

Билеты из-за этого подорожали. Ничего страшного: частенько внешний антураж стоит для покупателя больше, чем то, что под ним скрывается.

Каменные стены театра облицевали дешевеньким материалом, производившимся из древесной крошки и целлюлозы. Получившуюся массу наносили на поверхность и выжидали, пока та засохнет и выровняет неровности стены. Кстати, потом гладкую поверхность проще расписывать.