Первая императрица России. Екатерина Прекрасная

Постаревший разом на десяток лет, осунувшийся и поседевший фельдмаршал Шереметев беззвучно шевелил губами. Старик то ли молился об оставленном в турецкой неволе сыне, то ли просил прощения у своих «ребятушек», которых не смог спасти, куда менее половины вывел из проклятого похода.

– Полно кручиниться, Борис Петрович! – Аникита Репнин положил руку на плечо старшему другу. – Бог милостив, возвернется Михайла Борисыч в славе и чести. Да и ты своей доблести воинской не уронил, ни на баталии, ни на негоциации в стане вражьем!

– Доблести, и верно, много, – хрипло отозвался старик. – Да доблесть без победы что соль без хлеба – глотку дерет! Михайлу, сына единого, сам в зев ко льву агарянскому засунул, своими руками!.. Сказывали в войске: хитер-де Михалка Шереметев-сын, лицеприятен, о своих лишь выгодах да преференциях думает. Ныне иное говорят: и герой он, и за всех нас муки претерпевает! Добился я своего: сын да отец, оба чести рода Шереметевых достойны… А каково ему, Михайлушке моему, в темнице у султана томиться будет, не подумал!

Старый фельдмаршал в сердцах схватил себя пятерней за стриженые седые волосы и дернул так, что в руке осталась целая прядь.

– Не казнись, господин генерал-фельдмаршал, – молвил Репнин. – Ты поступил благородно, будто грек стародавний или римлянин. Я про иное мыслю! В знатную конфузию вверг нас Петр Алексеич, когда на все советы наши матерно лаялся, а диспозицию батальную заменил непомерной гордыней своею. Помнишь ли, как нас, победителей Карла Шведского, государь ради негодящих немцев команды и чинов лишал? Верно басурмане говорят, прости Господи, – Дели Петро! Через сие войску и самой державе российской – великая убыль, солдатушкам – оскудение, а господам офицерам – бесчестье. Не я один так считаю! Поди, Борис Петрович, послушай, что у бивуачных костров говорят.

– Да, это так. Провидение свидетель нам в правде! – сухо подтвердил подошедший Адам Адамович Вейде.

– Сударыня же наша Катерина Алексевна – иное дело! – вкрадчиво продолжал Репнин. – Разумна умом державным, великодушна, милостива, войском любима. К нам, военным людям, завсегда ласкова и благоволит! Препозиций наших слушать будет… Дай срок, женится на ней Дели Петро наш – и станет Катеринушка Алексеевна законной царицею российской!

– Госпожа Екатерина будет очень благородная и достойная государыня! – поддакнул Вейде.

– Петр Алексеевич – один великий государь и владыка над нами! – вспылил вдруг Шереметев. – Невдомек мне, к чему вы клоните, други любезные!.. И потом, она же – баба!!

– А ты поразмысли, Борис Петрович, вон голова у тебя какая большая! – дерзко прищурился Репнин. – Припомни, что аглицкой королевой тоже баба была – рыжая Лизавета, – а многие и славные дела сделала!

– И античная гиштория ведает примеры мудрых монархинь! – важно добавил Вейде.

Шереметев недоверчиво и сокрушенно покачал головой.

– Даже размыслить такую крамолу не желаю, – сказал он твердо. – Мы, Шереметевы, всем московским государям нелицемерно служили, никогда не искали лучшего ни кровавому Ивашке Грозному, ни слабоумному Федору, ни Бориске Годунову! Так в роду у нас повелось, не мне законы рода нашего рушить… Худо ли, добро вы замыслили, господа генералы, – не бывать мне с вами! Никогда!

– Сие нам скорбь великая, – заметно сник Репнин. – Однако не предашь же ты нас, товарищей своих, псу Ромодановскому, князь-папе окаянному, на костоломную потеху?

– Никогда Шереметев наушничеством да доносничеством чернить себя не станет.

– Спасибо и на том. Что же далее свершать думаешь, Борис Петрович?

– Устал безмерно… Постриг принять хочу в святой Печерской лавре Киевской, от мира уйти. Грехов на мне много, крови…

* * *

Скудный лучик заходящего солнца проник сквозь зарешеченное окошко его темницы и заиграл на каменной кладке стены. С минарета крепостной мечети муэдзин протяжно запел азан [73]. Тот, кто некогда был великим визирем Оттоманской Порты, гремя кандалами, расстелил на полу вытертый молитвенный коврик и обратился лицом в сторону Мекки. В заключении Балтаджи Мехмед, которого отныне запрещено было называть «пашой», стал набожен: у него впервые появилось время подумать о Боге.