Первая императрица России. Екатерина Прекрасная

Сын низложенной царицы, Алексей Петрович, 3 февраля 1718 года принародно отрекся от отцовского наследства в Столовой палате Кремлевского дворца. Старший сын Петра уступил все права младшему – рожденному Екатериной Алексеевной Петру Петровичу. Этому отречению предшествовало бегство Алексея за границу, под защиту родственника покойной супруги царевича – императора Священной Римской империи германской нации Карла V. Алексей Петрович мечтал о тихой, частной жизни рядом с любовницей – бывшей дворовой девкой Ефросиньей, на которой страстно хотел жениться. Отправляясь под защиту родственника недавно умершей жены, Шарлотты-Софии Вольфенбюттельской, царевич взял с собой возлюбленную. Птенцам Петрова гнезда – графу Петру Андреевичу Толстому да Александру Ивановичу Румянцеву – удалось с помощью липкой паутины лжи вернуть царевича в Россию. Здесь отец сначала пообещал ему полное прощение, затем заставил отречься от наследства и начал против Алексея процесс. Петр был уверен, что царевич злоумышлял на него вместе с матерью, заключенной в Суздале Евдокией. Для этого в Покровский монастырь и отправили, в чрезвычайной спешности и горячке, Григория Скорнякова-Писарева.

Капитан-поручик прибыл в монастырь внезапно – свалился инокине Елене, низложенной царице, как снег на голову. Она и оторопела – как стояла посреди кельи, так и застыла, слова не вымолвила, только побледнела страшно. Была она не в монашеской одежде, а в мирском платье, в телогрее да повойнике. Скорняков-Писарев приказал прибывшим с ним гвардейцам перетряхнуть царицыны сундуки, коих в келье было немало.

– Ох, батюшки, что ж это деется, что ж вы, ироды, чужие сундуки ворошите? Впору ли мужикам в бабьем платье рыться? – завопила прибежавшая на шум старица Маремьяна.

– Откуда у инокини столь много платья, что столько сундуков для него понадобилось? – рыкнул на старицу капитан-поручик и велел гвардейцам вскрывать сундуки.

Евдокия молчала. В лице – ни кровинки, но глаза смотрят гордо, властно. Не сломит ее царь-Ирод, куда ему!

В первом же открытом сундуке оказались меха да ткани – щедрые дары Евдокии Федоровне от родовитых бояр да богомольцев.

– Ишь ты, инокиня смиренная, а вся в мехах, шелках да бархате! – хмыкнул на Евдокию капитан-поручик. – Откуда столько насобирала, говори.

– Ты меня не совести, холоп! – сдвинув брови, сказала Евдокия. – Я – царица московская, а не солдатка какая. Меха да бархаты мне по сану положены.

– Царица? – переспросил Скорняков-Писарев. – Какая ты царица? Наша царица – Екатерина Алексеевна, государева супруга любимая. А ты – монахиня, вот и живи смиренно, как монахине подобает.

– Святая она, святая! – запричитала из своего угла Маремьяна.

– Святая, говоришь? – не поверил капитан-поручик. – А я слыхал, что мужчина к вашей святой по ночам захаживает. Кто он такой, я быстро узнаю.

– Ко мне приходят слуги мои верные! – отрезала Евдокия. – И не тебе, холоп, о них судить!

– Так, значит? – угрожающе переспросил Скорняков-Писарев. – А ну, ребята, тряхните-ка ее бабьи тряпки! Может, письмишки какие найдете…

Евдокия побледнела еще больше и закрыла лицо руками. Скорняков-Писарев довольно подумал: «Горячо…» – и велел гвардейцам тщательно осмотреть содержимое сундуков.

– Кажись, нашел, господин капитан-поручик, – сказал бойкий молодой сержант. – Бумаги какие-то… Обрывки…

– Не трожь! Не смей! – вдруг истошно завопила Евдокия и бросилась к сержанту, пытаясь вырвать из его рук клочок бумаги. Ее оттащили. На всякий случай схватили за руки и старицу Маремьяну, которая, впрочем, только горько причитала, но никак не мешала обыску.

Сержант, обнаруживший бумаги, посмотрел на Евдокию с некоторым сочувствием. Ему было стыдно рыться в бабьих тряпках, но кто пойдет против приказа? Впрочем, солдат ждет приказа поражать неприятеля, свершать подвиги за царя и отечество, со шведами биться или, скажем, с турками… А тут – две женщины, одна стоит белее полотна, друга вопит протяжно, ну как с ними быть? Глядишь, вздернет князь-папа Ромодановский обеих на дыбу и не поглядит, что одна из них – бывшая царица…

Скорняков-Писарев быстро взял из рук сержанта обрывки писем и стал читать.

На одной из бумаг значилось: «Человек ты еще молодой. Первое искуси себя в поте, в терпении, в послушании, воздержании брашна и пития. А и здесь тебе монастырь. А как придешь достойных лет, в то время исправится твое обещание».

Капитан-поручик ткнул бумагу в лицо Евдокии, угрожающе спросил:

– От кого сия цидулка, инокиня?

– Челобитная это… – недрогнувшим голосом ответила Евдокия. – Мужик один к нам в монастырь приходил, хотел в монахи постричься. Ему не разрешили. Мол, молод еще.

– Куда приходил? В бабью обитель? С вами хотел в монашестве жить? – смачно хохотнул Скорняков-Писарев, а молоденький сержант скабрезно захихикал.

– Инокиня Елена верно говорит… – тоненьким голоском запричитала Маремьяна. – Был парень молодой, постричься хотел в Суздале, да не у нас, в монастыре соседнем…

– А как его челобитная у вас в сундуке оказалась? – не поверил Скорняков-Писарев.