Первая командировка

— Значит, вы все-таки допускаете возможность его участия в этом деле? — усмехнулся Самарин и, помолчав немного, продолжал: — Тогда послушайте, что скажу я… Я хоть и молод, но в коммерческих делах толк знаю. Более того, я уже занимался операциями с драгоценностями в Бельгии, делал это в сотрудничестве с весьма авторитетными людьми, кстати и с вашими коллегами. Наши операции принесли им немалую выгоду, не говоря о выгоде и для нашей фирмы. Так что я прекрасно знаю, насколько серьезно подобное дело, чтобы с первого знакомства приглашать кого-то участвовать в нем. Моя ошибка только в том, что я одним предположением о возможности такого дела поделился с господином Фольксштайном, и в этом смысле я благодарен вам за урок. А теперь я хотел бы одного: прекратить этот разговор и вернуться в Ригу.

В машине наступило довольно долгое молчание. Гестаповец смотрел через переднее стекло на море, за спиной у Самарина сопел Фольксштайн.

— Да, действительно говорить больше не о чем! — сухо обронил гестаповец и завел машину.

До самой Риги они ехали молча. Уже в городе гестаповец спросил:

— Вам куда?

— Если можно, Вальдемарская, тридцать три.

У своего дома, уже открыв дверцу, Самарин сказал, обращаясь к гестаповцу:

— Прошу прощения за потерянное вами время. Спасибо за доставку домой. До свидания.

Гестаповец только кивнул. Машина взревела мотором и умчалась.

«Фольксштайну можно сейчас не завидовать», — подумал Самарин, входя в колоннадный вестибюль дома.

Уже смеркалось. Чувствуя свинцовую усталость, Самарин медленно поднимался по лестнице, и все сильнее его охватывало чувство тревоги — им явно допущена ошибка, Все, что сегодня произошло, фактически отбрасывало его на исходную позицию первого дня пребывания в Риге. И еще неизвестно, не займется ли этот гестаповец проверкой, кто он такой…

Хотелось лечь поскорее в постель, сосредоточиться и хорошенько обдумать все, что произошло.

Думая, Самарин постепенно успокаивался: в возникшей ситуации гестаповец ничего экстраординарного обнаружить не мог — всяческая спекуляция в районах оккупации была развита чрезвычайно, и то, что в нее пожелал включиться немецкий коммерсант, вызывать удивления не должно.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Только Самарин начал раздеваться, в дверях возникла коренастая фигура хозяина квартиры Леиньша. На нем был не сходившийся на груди, явно чужой шелковый халат, в руках он держал бутылку коньяка и два бокала. Большой его рот растягивала улыбка. Было видно, что он уже порядком хватил.

— Заждался я вас, господин Раух. Сегодня мне исполнилось сорок — и не с кем рюмочку поднять. Вы уж не серчайте, уважьте человека, хотя бы и дворника.

Не ожидая приглашения, он уселся за стол и налил в бокалы коньяк.

— Ну как же… как же… — вяло отозвался Самарин, садясь за стол. Это жилье для Самарина было слишком важной его удачей, чтобы сейчас грубо обойтись с хозяином.

Они чокнулись.

— Прозит! — громко произнес Леиньш и большими глотками осушил бокал.

Самарин сделал глоток и поставил бокал на стол.

— Н-е-е-е, так нельзя, господин Раух,

— Я вообще не пью, господин Леиньш, я больной человек. Мне нельзя.

— Ну нельзя так нельзя, это я понимаю… и все же с живым человеком посижу.

— Я страшно устал. — Самарин стал развязывать галстук, давая понять, что он хочет ложиться спать.

— Деловые вы, немцы, ох деловые! — покачал головой Леиньш и снова наполнил свой бокал. — Уважаю я вас, немцев, и учусь. Братьям своим говорю: глядите, что делают немцы, и мотайте на ус. И Гитлер ваш — большая голова. Вот за него я и выпью. А вы?

Самарин приподнял свой бокал и тихо произнес:

— Хайль Гитлер.

— Гляди! — засмеялся Леиньш. — Как за Гитлера, так пьете. Дисциплина! Это мне любо. А то вот у нас был Ульманис, тоже вождем назывался. Русские его в зад коленом вышибли из замка, и никто по всей Латвии даже не поперхнулся. Был вождь — нет вождя, и будто так все и надо. А немцы своего Гитлера — ого! — Леиньш поднял вверх толстый указательный палец и потряс им в воздухе. Он выпил еще бокал, вытянул босые ноги, с которых свалились тапочки, и принялся скрести свою бугристую грудь, задумчиво смотря в стену. — Вот и с евреями вы здорово придумали, — снова заговорил он. — Всех под корень, а их добро — себе. И правильно. Пожили господа хорошие в свое полное удовольствие — и хватит. Дайте пожить другим. Главное — чисто это делать надо, чтобы дыму не было! — Он посмеялся, вскидываясь всем телом, и продолжал: — Наши рижане опомниться не успели, как их в гетто. Там с боку на бок не перевернулись — их в Бикернек без разбора пола и звания. А как они жили! Как жили! Вся Марьинская улица — одни их магазины. Все богатые магазины — опять же ихние. Сунься что продать — опять в их руки попадешь, обдерут, как молодую липку. Нет, нет, это вы здорово провернули, с умом.

Самарина жгла непереносимая ненависть к этой развалившейся перед ним скотине. Ненавистен был и его густой голос, и его пухлые руки, и вылезшая из халата грудь, и его льдистые глаза. Самарин молчал.