Первая Конная

Стрепухов, Гончаров, Литунов, Карпенко вели полки через площадь.

— Стой! Стой! — кричали веселые голоса.

— Чего стали? Привал?

— Одиннадцатую пропускаем…

— Тогда привал! Давай гармошку…

Бойцы спешивались, разминали ноги.

— Ребята, гляди, одиннадцатая-то женихами какими!

Всадники одиннадцатой все были в красных штанах, зеленых английских френчах и остроконечных шлемах, придававших им богатырский вид. На пиках трепетали багряные значки флюгеров. Впереди ехал Морозов.

За эскадронами шли тачанки. Ездовые, широко раскинув руки, веселили вожжами четверки белых, как лебеди, лошадей. Гармонист, растянув меха, гнулся в разудалой лезгинке, чуть не падая с тачанки.

Двое бойцов, потрясая рукавами черкесок, лихо плясали в седлах.

Шел артдивизион.

Высоко выбрасывая лохматые ноги, с грохотом влекли артиллерийские упряжки могучие батарейные кони.

Блистая офицерской выправкой, ехал командир — Андрей Добров, с огромными шпорами на вычищенных сапогах. Увидев, что с санитарной линейки на него смотрит коротко стриженная светловолосая девушка, он еще больше собрался, колесом выгнул грудь.

— Твой-то, — сказала девушке подруга, невысокая полногрудая медсестра. — Гоголем едет!..

Девушка улыбнулась и помахала всаднику рукой.

На тачанке пулеметчик, молоденький, с румяным лицом, водрузив на колени шарманку, накручивал кадриль.

— Филька! — кричали ему. — Дуй громче! Брательника позови. Пусть спляшет!

Оркестр перестроился на плясовую.

В образовавшийся круг — перед оркестром и проходящими колоннами — вышла девушка со строгим лицом, в тонко перехваченной в талии черкеске.

— Полинка, — обрадовался Матвей и, оставив изумленных зрелищем пленников, протиснулся на середину.

Из санитарной линейки с завистью смотрел на все Паша Тихомолов — казак с перебинтованными ногами.

Оркестр играл кадриль.

Девушка пошла по кругу.

Матвей вслед выделывал коленца.

— Эх, кровинушка моя, девятнадцатый годок! — кричал он.

Вдруг девушка обернулась к Буденному.

— Что, командарм, — крикнула она, — слабо?

Командарм легко сошел с лошади и сразу — в стремительный пляс. Рядом с девушкой он пошел по кругу, и Матвей только путался под ногами.

— Матюша! — крикнул командарм. — Третий лишний…

Матвеи обиженно вышел из круга, ревниво поглядывая на ладную пару. Он сел к брату Фильке на тачанку и загрустил. Мальчишка хитро посмотрел на пего.

— Братан, — сказал он Матвею, — то ж командарм, он же женатый…

— Да я понимаю… — отмахнулся Матвей. — А все равно обидно.

Казалось, что плясала вся улица. Комбриг Патоличев, Книга и Мироненко, не сдержавшись, сошли с коней и — в круг.

А осмелевшие жители городка заполняли площадь вместе с армией. Напуганные, обрадованные и терзаемые любопытством, они спешили по дощатым тротуарам, прижимаясь к заборам и стенам домов, во все глаза смотрели на бесконечные ряды веселых, оживленных всадников.

Стройными колоннами шла пехота.

— Пешка, — закричал казак Тимошка с белыми, как лен, волосами. — Пешка, не пыли, поспевай!

— Эй, пехота — сто верст прошел, еще охота! — кричали другие.

Солдат Василий шел впереди взвода и старался не замечать выкриков.

— Ну что орут, баламутят, — обидевшись за солдата, сказала полногрудая медсестра и замахала ему. — Вася! — кричала она. — Василий Никифорыч, мы за церковью встанем с лазаретом.

Но Василий только глаза косил и еще тверже стал печатать шаг.

— Не признает? — рассмеялась светловолосая.

— Как же, — обиделась толстушка. — Взводным назначили, вот и важничает. Ну ничего, он у меня еще попросит!

Замыкая шествие каждой бригады, ползли стороной обозные брички, кухни, зарядные ящики, фуражные телеги.

Маленькая, худющая лошаденка, запряженная в бричку со снарядами, вдруг закачалась и упала. Почмокав и пошевелив без пользы вожжами, повозочный обратился к бойцам:

— Подмогните, ребята, ей только на ноги встать.

Пехотный взвод окружил упавшую лошаденку и, ухнув, поставил ее на ноги.

И лошаденка пошла, как ни в чем не бывало. К шершавым бокам ее прилипли бурьян и сухой помог. Выглядела она неприлично худой, но глаза излучали горделивую радость, приправленную усталостью. Рядом с ней на тонких пушистых ножках бежал, словно игрушечный, маленький жеребенок. Повозочный Семен Грищук, пожилой и хилый мужичонка, ласково причмокивал, подбадривая лошаденку.

— Справный конь, — кричали ему балагуры, — торопись, дядь, а то живодерню закроють!

— Нашла время жеребиться, — кричали другие. — Тут война, а она…

А на площади шла бесшабашная пляска.

Командарм плясал легко и лихо. И Полинка, медсестра в черкеске, не уступала.

— Надежда Ивановна, — спросила полногрудая санитарка сидевшую на линейке женщину с простым и строгим лицом, — своего не ревнуешь?

— Ревную, — ответила та и отвернулась.

Это была жена командарма.

Но вдруг раздался траурный вопль труб.

Плясовая смолкла. Песни и танцы оборвались. Все расступились, пропуская эскадрон с трубачами и штандартами. Среди рядов на лафетах лежали покрытые знаменами тела погибших командиров. За лафетами вели их коней под седлами.

— Свертай, Тарас Григорич! — заорал и замахал руками Матвей.