Первая Конная

— Понимаете, — с трудом говорил Егоров, — пуля — дура, задела. Повел я шестую, да, видать, рано. Ударили из пулеметов…

— Вас сейчас доставят на поезд РВС и сразу в госпиталь… — сказал Сталин.

Егорова положили на тачанку. Он повернул голову к Буденному.

— Товарищ Буденный, снимите седло с убитой лошади и положите со мной. Седло свое я всегда берегу…

Пашка направил пленного офицера прямо к тачанке, на которой лежал Егоров.

— Вот, — сказал он. — Вам. За патроны.

Офицер сбросил с себя бурку. Под ней блеснули полковничьи погоны.

Пашка слез с коня и протянул повод Егорову:

— И это ваше!

— А твой? — спросил Егоров.

— Убили, — хмуро ответил Пашка.

— Тогда возьми себе. Хорошая лошадь!

Пашка молча прыгнул в инкрустированное серебром офицерское седло и, развернув коня;‘умчался в бон.

У разбитой санитарной линейки Буденный нашел Надю. Она сидела и плакала.

— Ты что, Надюша? — встревожился Буденный.

— Машинку разбило взрывом…

— Машинку достанем, — успокоил ее командарм. — Ладно, что сама жива осталась.

Он с трудом слез с коня, опустился на линейку и стянул окровавленный сапог.

— Ты вот что… Перевяжи меня. И вот еще, — он показал опухшую руку. — Это картечью… Только быстро и чтоб никто не знал!

Надй ахнула, побледнела.

— Знаю, ты у меня заговоренный, — сказала она. — Тебя пуля не берет. — И пошла за бинтами.

В стороне сидел Дундич около убитого коня. Семь порубленных офицеров валялись вокруг места его последней схватки. Он сидел, раненый, измученный, но голубые глаза его светились торжеством победы. Он был без шапки, и ветер шевелил его волосы.

— Что это у вас? — спросил его Филька.

Дундич держал в руке эфес обломившейся шашки.

— Об кого-то сломал, — ответил тот равнодушно. — Тут такое творилось, как жив остался…

— Пропустили мы их за Дон, — огорченно сказал Филька.

— Где ж такую силу сдержать, — устало ответил Дундич. — Их раз в десять больше…

— Ну, ничего. Наши все одно достигнут. Шестая в погоню пошла, а четвертая и четырнадцатая ждут их под Перекопом. Они себя еще покажут.

— Сбор играют… — проговорил Дундич.

— Ага, — сказал Филька и оглянулся. — Я братишку своего ищу, Матвея. Не видел?

— Пет.

В чистом воздухе слышались далекие звуки трубы.

Пашка Тихомолов сидел над лежащим с откинутой головой аргамаком. Пуля пробила шею лошади, и струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его груди, выложенной мускулами.

— Прощай, Степан, — сказал Пашка деревянным голосом. — Как ворочусь без тебя в тихую станицу? Куда подеваю с-под тебя расшитое седелко? Прощай, Степан.

Он приник к лошади и затих.

Подошел Маслак. Он вставил лошади в ухо револьвер и выстрелил. Пашка вскочил и повернул к Маслаку рябое, лицо.

— Собирай сбрую, Паш, — сказал ласково Маслак, — иди до части…

— Ну, не покорюсь же судьбе-шкуре, — сказал тогда Пашка, — беспощадно буду рубать несказанную сволочь! До сердечного вздоха дойду. При станичниках, дорогих братьях, обещаюся тебе, Степан!

Очкарик шел за скрипящим фургоном.

— Смеха мне, — сказал повозочный Грищук и показал на человека, сидевшего при дороге, — смеха мне, зачем бабы трудаются…

Это был эскадронный.

— Слушай, — с трудом сказал он Грищуку и кивнул на жеребенка. — Черт с ним! Пущай при матке живет. Кончится война — на нем еще того… пахать. А командующий, на случаи чего, войдет в его положение. Все мы титьку сосали, и он должен… раз обычай таков. — Он помолчал и мечтательно улыбнулся. — А между прочим, не стоптали поганца в атаке, промеж ног крутился… Понимаешь, дед, хвост у него… положит на спину, взбрыкнет… — Он смолк.

Очкарик и Грищук стояли молча, опустив в землю глаза. Но эскадронный смотрел на них в упор.

— Я вот что, — сказал он. — Я кончусь. Рана в живот. Понятно?

— Понятно, — ответил очкарик.

— Патрон на меня надо стратить, — сказал эскадронный.

— Нет, — сказал очкарик и стал уходить.

— Бежишь? — пробормотал эскадронный, сползая. — Бежишь, гад. Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку…

Подошел казак Тихомолов с седлом на плече, склонился над эскадронным. Они говорили коротко.

Пашка взял из его рук солдатскую книжку, спрятал ее в сапог, а потом выстрелил раненому в рот.

— Паша, — сказал очкарик с жалкой улыбкой, — а я вот не смог.

— Уйди, — сказал Пашка, бледнея. — Уйди! Убью! Я тебя в драке видел. Они нас да, а ты их — нет… — Он взвел курок.

Очкарик стоял, отвернувшись, и смотрел на проезжающую машину. Он увидел людей, сидящих в машине, и они увидели его.

— Вона, — крикнули Пашке с эскадрона, — не дури!

— Холуйская кровь! — сказал Пашка. — Он от моей руки не уйдет…

Очкарика догнал повозочный.

— Вот видишь, Грищук… — сказал очкарик. — А в чем я тут виноватый? В том, что не могу убить человека.

— Смеха мне, — сказал Грищук, оглядывая место побоища. — Смеха мне, зачем бабы трудаются. Кушай, — добавил он и протянул очкарику сморщенное яблоко. — Кушай, пожалуйста…

Над полем стояла гнетущая тишина, нарушаемая стоном раненых да скрипом санитарных фургонов, хлопотливо подбиравших их.

Буденный и Ворошилов сидели рядом со Сталиным в машине. Она медленно шла в сопровождении резервного эскадрона по почерневшим холмам, устланным трупами людей и лошадей.