Первая леди для Президента

Лиза осторожно приподняла сестру за плечи и прижала к себе. Они долго сидели в снегу и молчали. Девочка гладила Марину по голове, а та дрожала всем телом.

– Он был такой холодный…они не дали мне его согреть. Если бы я его согрела, он бы сам пошел.

– Он…он умер, Марина.

– НЕТ! Он мне улыбался. Ты не видела…он улыбался!

– Там было нечем улыбаться. От его лица ничего не осталось…

Она замолчала, продолжая дрожать, только сейчас Лиза заметила, что она сжимает в руке цепочку с крестиком. Разве заключенным разрешают носить украшения? Впрочем, ее отец не был простым заключенным…Не БЫЛ…от слова «был» перед глазами появилась кровавая пелена, и захотелось заорать так же, как и Марина.

Это был момент, когда во мне что-то надорвалось, когда я ощутила, что у меня больше нет сил, и на меня упала тяжелая каменная плита и придавила меня. Нет смысла больше дышать, двигаться, думать. Я ведь тоже мертвая под этой плитой. Вместо кислорода легкие накачивает серная кислота, потому что каждый вздох дается с невероятной болью. Никогда не думала, что эта боль может вернуться снова и теперь с такой сокрушительной и невыносимой силой обрушиться на меня. Снова и снова перед глазами этот ужасный нескончаемый снег, и под ним самый дорогой и любимый человек, под ним зарыта я сама и больше никогда не вынырну из смертельного холода.

Я в агонии, и самое страшное – нет какого-то времени у этих мучений. Нельзя знать, когда станет легче и станет ли. От такой боли хочется умереть, хочется зажать свое сердце руками и сделать так, чтобы оно хотя бы на какое-то время остановилось. Отдохнуть…немножко анестезии, иначе кажется, что сейчас я начну орать и биться головой о стены от этой адской пытки. Я больше не ощущала себя человеком. Оболочка, тело. Внутри черная зияющая бездна, оголенные нервные окончания, обнаженное мясо и торчащие выломанные кости. И эта сумасшедшая по своей силе казнь с каждым днем все беспощаднее, все оглушительней.

Я больше не ощущала себя живой. Словно робот, словно какая-то кукла я ходила и не чувствовала, как хожу, ем, сплю. У еды пропал вкус, вода перестала согревать или охлаждать тело, мыло не имело запаха, голоса детей не радуют, ладошки сына смыкаются на моей шее, чтобы обнять, а я больше не испытываю захватывающей дух радости и восхищения. Я по-прежнему люблю его больше жизни, но больше не могу беззаботно радоваться вместе с ним.

Внутри появилась какая-то ненависть ко всем. К тем, чьи мужья там…за решеткой, и они могут прийти к ним, могут передать передачу, могут просто знать, что они живы. А я…я не успела выйти замуж и стала вдовой. Не успела нарадоваться и надышаться своим счастьем.

Валя, соседи, Лариса Николаевна смотрели на меня с сочувствием, а я даже не замечала их взглядов, и что мне тих сочувствие, если я сама больше не дышу, не живу, не существую.

***

Мне отдали его вещи. Все, что принадлежало ему и сохранило его запах, и я закрылась с ними в комнате, зарылась в них лицом, обняла обеими руками. Мой Айсберг…куда ты ушел от меня? Где теперь бродит твоя душа? Если бы я последовала за тобой, смогла бы я найти тебя там? Ты всегда говорил, что такие попадают только в ад, и для тебя там уготован самый просторный котел с кипящим маслом…Я могу стать такой же грешницей, как и ты, я хочу в этот твой котел, хочу гореть в кипящем масле вместе с тобой. Пусть наше наказание за грехи будет общим. Что ты наделал? Ты ведь устроил для меня ад на земле, ты ведь содрал с меня кожу живьем и оставил умирать вечно, бесконечно рыдать от боли.

Я сидела с его вещами днями, неделями. Я перестала работать, перестала смотреть за собой и теперь скорее напоминала неухоженную алкоголичку со свалявшимися волосами в неопрятной одежде, не принимавшую ванную больше месяца, а то и двух. Когда никто не слышал, я скулила как раненая собака над его одеждой, которую тоже не давала стирать, замотавшись в его свитер, я сидела в нем, подобрав под себя ноги, и разговаривала…то ли с ним, то ли сама с собой.

Дети немного могли меня растормошить, заставить говорить, даже улыбнуться уголком рта. Но ненадолго. Я не переставала гладить свитер и уходить целиком в себя и свои воспоминания. У меня появилось желание умереть. Я ничего не могла с ним сделать. Даже осознание и понимание, что на мне дети, что на мне такая ответственность, не отнимало этого ощущения…этой адской муки, когда только смерть кажется избавлением.

Меня могут не понять или осудить, но я не вытягивала эти страдания, я не справлялась. По вечерам читала сказки и пела песенки Льдинке, а по ночам представляла, как ухожу…навечно, и боль отпускает мою душу и мое сердце.

Валя пообещала, что договорится, и меня впустят на тюремное кладбище и дадут проведать могилу. Я жила этим днем, этой минутой, когда мне дадут побывать там. Надеялась, что станет немножко легче. На шее висит его кольцо, я часто целую его, как люди целуют крестик, прижимаюсь к нему губами, силясь различить – осталось ли на нем тепло его тела.