ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ХОДЖИ НАСРЕДДИНА

— Возвращайся скорее... Я найду тебе невесту... Сынок, возвращайся... Не простудись в дороге... Утром ветер острый, сильный, густой... Горький ветер... Горький... Он, как дым, в глаза лезет... Режет глаза... От него слезы текут... Даже петухи иногда плачут... Оттого и кричат, что плачут... И люди тоже плачут... От ветра, сынок... Я тоже плачу... От ветра...

— Прощайте, оя... Родная... Оя!.. Скоро солнце придет... Скоро ветер утренний пройдет... Не плачьте, оя... Я скоро вернусь...

— Прощай, сынок...— И она брызгает из косы оставшимся кумысом мне вослед по древнему степному обычаю...

И она уходит в туман. Покорная...

- Прощайте, оя!.. Моя старая Ляпак-биби!..

Прощайте, ата!.. Прощайте, отец!  Прощай, мой старый покосившийся родной кувшин, от которого всегда тепло и радостно пахнет свежей бузой!..

Прощай, моя саманная кривая низкая палая отчая кибитка!..

Прощай, куст ледяных снежных астрабадских жемчужных зимних, зимних роз, роз, роз!..

Айе!..

Я еду по кишлаку.

Кричат алые петухи.

Кричат перламутровые петухи.

Кричат жемчужные петухи.

Сырые петухи кричат. У них в горле иней лежит, как в лепестках астрабадских белых, белых, белых, непахнущих, зимних, ледовых роз...

Розы от инея не пахнут, не источают ароматы...

Петухи от инея кричат сыро, хрипло, свежо... Свежо кричат прощальные мои кишлачные петухи!..

Прощайте, петухи!.. Слезные мои!..

Еще спит сизый мой родной кишлак.

Еще спит сизая моя родная земля.

Еще спит сизая моя ранняя сонная глухая родина.

Еще спит!..

Родина!..

Я хочу, хочу быть твоим зимним кустом астрабад¬ских жемчужных роз!..

Я хочу быть твоим ранним хриплым свежим петухом!.. Петухом, кричащим средь утренней немоты, тишины!.. Пусть иней живет, лежит в горле!.. Пусть иней схватывает горло!.. От этого песня моя свежа!..

Айе! Хочу быть декабрьским цветущим кустом!..

Айе! Хочу быть ледяным, сырым, кричащим во тьме петухом!..

Айе!..

Я еду по сизому кишлаку.

У кузницы Рустама-палвана я останавливаюсь и слезаю с осла.

Ищу. Рыщу глазами по сизой туманной земле...

Ищу. Нахожу. Вот она, та стрела... Та, ночная... Та, жгучая, подлая...

Она, мертвая, слепая, лежит на обочине дороги.

Я поднимаю ее. На ней темная, запекшаяся корка. Это кровь Рустама-палвана. Я не буду смывать, отдирать, очищать ее. Пусть она останется на стреле...

Пусть невинная кровь догонит убийцу!.. Хотя не всегда она догоняет...

Не всегда...

Но эта догонит!.. Клянусь!..

Я верну эту стрелу, эту кровь атабеку Кара-Бутону!..

Я кладу стрелу в хурджин.

Я еду по сизому кишлаку. Мимо старого, высохшего китайского карагача с муравьиными дорогами...

Они и ночью и утром не утихают, эти последние дороги... Карагач словно шевелится, роится...

— Прощай, карагач с муравьиными дорогами!..

Я еду в сизом росном туманном зыбком долгом, долгом, долгом поле. Тону в поле...

Потом подъезжаю к крепости Офтоб-кала. Слезаю с осла.

Прислушиваюсь. Озираюсь…

Никого нет вокруг, как в то утро. В утро тихой тайной ночной стрелы...

Может, и сейчас она где-то рядом таится? Моя стрела? Зреет? Наливается? Крадется? Принюхивается к спине моей?..

Айе!.. Сухейль, я пришел проститься, а ты спишь?..

Сухейль... Ты спишь?..

С помощью цепи Рустама-ака я быстро перелезаю через высокую крепостную мглистую стену и опускаюсь в айвовый сад...

Сад сизый, туманный, пустынный...

Тихий сад клубится, струится... Стволы деревьев млеют, зыбкие, размытые, неясные...

Я иду по саду... Я ищу то дерево. Я нахожу его…

Под ним лежат на белесой садовой ледовой траве разбитые, раздавленные камышовые циновки и разрушенная деревянная бухарская суфа...

Лежит на траве разрушенное, разъятое былое летучее высокое гнездо...

Лежит...

От обмелевшего арыка, от реки только следы тонкого утреннего льда и инея извиваются, стелются по траве... Белесый ледяной долгий кружевной блескучий след тянется по травам... Тонко...

…Сухейль, я пришел проститься... а ты спишь...

Сухейль... от арыка, от реки только утренний травяной лед да иней остались...

Сухейль, ты спишь?..

Сад сизый млеет, тлеет в млечных, алых туманах...

Сад зыбкий, размытый, тихий... Тихий...

Только иногда набегает алый ветер и нагой шелест ветвей слышится, слышится, слышится...

Уже ало светлеет в стволах...

Уже ало в алых стволах...

Уже надо мне уходить...

Уже, Сухейль!..

- Айе!.. Сухейль!.. Я пришел проститься, а от арыка, от реки остался только травяной блескучий ледяной кружевной сухой след!..

Я пришел проститься, а ты спишь, Сухейль!..

Тогда!..

Тогда Тихая в Тихом саду...

Тогда Алая у Алой айвы...

Тогда в алом тихом платье из-за алого утреннего ствола айвы она говорит, шепчет, лепечет, лелеет...

— Я не сплю, ака... Я прячусь за алым стволом... Мне ало, ака... От той ночи... Не могу из-за ствола выйти... Ало мне, ака...

— Сухейль, но уже утро!.. Уже весь сад алый!.. Уже весь сад алый, а был сизый! Весь алый!..

Выйди из-за ствола, Сухейль!.. Не таись! Уже весь сад алый!..

Но она не выходит. Таится.

Только два сливовых дымчатых глубоких глаза глядят из-за алого ствола... Глядят!.. Томят!.. Берегут!.. Жалеют!.. Молят!..

Айе!..

Да что еще есть в мире, кроме этих сливовых молящих глаз?..