ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ХОДЖИ НАСРЕДДИНА

...Дряхлый, слепой, с рыхлыми палыми сыпучими желтыми клыками бродит стылый волк средь ярых, молодых текучих отар, отар, отар... тычется глухой мор¬дой в сильные крутые блаженные нетронутые овечьи курдюки...

Айе!.. Зачем?..

Зачем гранатовый обильный шербет течет, струится, вьется, ползет, бежит по вашей вольной снежной сасанидской рубахе?.. По жемчужной, перламутровой бороде?..

Зачем кувшин-кумган неслышно падает из ваших рубиновых онемевших пустынных палых рук в изумрудные травяные луговые ковры, ковры, ковры...

Зачем кумган падает, а гранатовый шербет все течет и течет по рубахе, по бороде... Обильный, необъятный шербет...

Муаллим!.. Да это не шербет...

Это кровь. Изо рта. Из вашего, муаллим...

Тогда вы мокро хрипите...

Тогда вы хрипите...

— Сынок!.. Насреддин! Я покажу тебе это!.. Девственник!.. Ягненок! Птенец! Сосунок! Ха-ха! Я успею!..

— Нет. Не успеете... Зачем, муаллим?..

Айе!.. Зачем?..

Зачем вы падаете, не дойдя до изумрудной кровати?..

Падаете навек...

Рубаха сасанидская вольная, летучая, снежная, жемчужная стала рубиновой живой мокрой...

Текучая тяжкая рубаха...

Махмуд Талгат-бек, вы в текучей живой рубиновой гранатовой мокрой липкой рубахе.

Зачем, муаллим?..

Зачем вы сменили тихий темный халат старости на эту струящуюся последнюю посмертную рубаху?..

Зачем?..

...И кони-страсти пожрут своих всадников!..

И пожрали...

                                   СУХЕЙЛЬ!

                          ...Когда ты увидишь ее, и она заговорит,

                        скажет слово, и ты услышишь ее тогда...

                          ...Осел убежал и веревку унес...

                                                                                                                                             Из «Кабус-намэ»

Айе!..

Я склоняюсь над Махмудом Талгат-беком, я поднимаю с глухого ковра его тяжелую вялую голову, я растираю ему мягкие, податливые, покорные, рыхлые виски, но голова его валится, тянется из моих рук на ковер...

Она мертвая. Тяжкая. Безответная... Дальняя...

Смеркается она... Меркнет...

Как та голова кобры...

Айе!..

А я все тру, мну, мучу мертвые виски Талгат-бека, а я все поднимаю его налитую хмельную голову с последнего ковра...

-  Муаллим!.. Не надо!.. Зачем, муаллим?..

Но палый плод уже не вернуть на осеннюю, хладную, скользкую, свободную ветвь...

Тогда я осторожно, нежно опускаю голову Талгат-бека на ковер, подложив под нее круглую кунгратскую атласную подушку. Точно ему нужна эта подушка. Не нужна уже. Ничего уже не нужно Махмуду Талгат-беку!.. Уже!..

Тогда я бегу, бегу по сонным, темным, пахнущим душистыми мятными дымными благовониями покоям гарема... Бегу... Бегу в фазаньем обширном гаремном чапане... Путаюсь в нем, кутаюсь, блуждаю, падаю, встаю, бегу... Я не могу снять, содрать, сорвать с себя нелепый этот чапан, потому что я совсем голый, как это и должно быть в гареме...

Я бегу!..

Айе!.. Бегу нетронутый из гарема!..

Потом открываю железную витую тяжелую, какую-то росистую, скользкую дверь и выбегаю в сад!..

Блаженный!..

В ночные мои одуревшие, очумевшие телячьи ноздри ударяет прелый пряный родной слез¬ный запах осенних палых вялых листьев, листьев, листьев...

Течет, струится, поднимается в ноздри чистый зрелый хладный дух осени...

В душу течет!.. После темных дурных бредовых ароматов, смол и благовоний!..

Как хорошо!.. Хладно!.. Чисто!.. Родниковый дух!.. Точно лицо в родник горный, ледниковый опустил, окунул, омочил...

Я бегу, тону в садовых палых листьях! Бегу! Дышу. Просыпаюсь...

А в саду уже раннее чуткое утро.

Уже утренние сизые туманы блуждают, ходят среди смутных холодных деревьев...

Сырые туманы... Топкие...

Но что-то золотится в этих зябких ранних туманах...

Что-то сонно, зыбко золотится в туманах, в туманах... Что?..

Я бегу, но в туманах что-то золотится, золотится, золотится...

Словно живое! Телесное! Золотится!.. Тле¬ет!..

Словно головки девичьи в шитых золотом ковровых кокандских тюбетейках в текучих густых щедрых туманах мелькают, таятся, плывут, колышутся...

Словно золотые поздние осенние янгиюльские подсолнухи в туманах летают, витают, зрелые, полные... Неясные... Зыбкие... Золотые...

Тогда я останавливаюсь.

Тогда я замираю в туманных деревьях.

Тогда я замираю...

Тогда набегает ранний сырой садовый ветерок и сизые туманы отлетают, отходят, разваливаются, разбредаются...

Айвовый золотой осенний сад стоит вокруг меня. Избыточный. Тяжелый. Холодный... Живой...

 Листья деревьев уже все упали на садовую траву. Засыпали, заглушили, забили ее...

 А золотые душные шершавые айвовые плоды чистым живым телесным золотом свешиваются с холодных, дымчатых от инея ветвей... Свешиваются тысячи золотых шаров... Шершавых, душных...

А листьев на деревьях нет... Опали, осенние...

А плоды не собраны, не сорваны, не взяты...

Нагие плоды на нагих деревьях, на деревьях без листьев... Не собранные, не сорванные, не взятые...

Я знаю, что некоторые люди оставляют плоды на ветвях до самых первых декабрьских снегов...

И висят, томятся, золотятся нагие айвы в первых жемчужных прозрачных снегах...

Золотые живые плоды на снежных деревьях!.. Айе!.. Да!..

Но я не ел золотые душные шершавые плоды со снежных ветвей...

Это богатые люди оставляют плоды дозревать, доживать, наливаться до зимних снежных ветвей.

Бедняки поедают свои плоды еще совсем зелеными... кислыми... Да.