Первая любовь, последнее помазание

Он так и стоял перед зеркалом, когда Мина ворвалась в комнату (тот же офицерский мундир, только лицо суровее), развернула его за плечи спиной к себе, принялась шнуровать платье на лопатках и пояснице, всю дорогу мурлыча что-то себе под нос. Расчесав парик, провела рукой по внутренней стороне ляжки, проверяя, какие на нем трусики, и, удовлетворенная, развернула обратно (его снова сковал страх при виде глубоких подрисованных моршин на ее лице, прямых прядей набриолиненных волос). Она нависла над ним, притянула ближе, поцеловала в лоб: «Умница» — и повела за руку вниз, больше не проронив ни слова, сама разлила вино у бара — два полных бокала красного. С легким поклоном вложила один бокал ему в руку и, щелкнув каблуками, произнесла хрипловатым деланым голосом: «За тебя, моя милая». Он взял непривычный бокал, тонкая мутная ножка оказалась недостаточно длинной для детского кулачка, пришлось взять двумя руками. По праздникам Мина смешивала ему простое пиво с имбирным, в остальные дни Генри пил лимонад. Теперь Мина стояла спиной к камину, расправив плечи, держа бокал у плоской груди: «Будем здоровы! — и опустошила его двумя большими глотками. — Попрошу до дна». Он лизнул вино кончиком языка, весь скривился от горечи, потом закрыл глаза, набрал полный рот и запрокинул голову, протолкнув жидкость сразу в глотку, почти не почувствовав вкуса (только послевкусие: ощущение какого-то странного налета на нёбе). Мина допила вино, подождала, пока он допьет свое, взяла пустые бокалы и снова их наполнила, поставила бутылку на стол, пошла за горячим. Чувствуя головокружение, не до конца веря в происходящее, он помог ей принести блюдо из духовки, не понимая причины ее молчания. Сели: Линда и Генри, Генри и Линда. За едой Мина несколько раз поднимала бокал, повторяя: «Будем здоровы!» — и ждала, пока он возьмется за свой, прежде чем отпить; раз она встала и подлила ему еще вина. Теперь все плыло у него перед глазами, вещи струились, вытекали из самих себя, оставаясь при этом на месте, пространство между предметами покачивалось, на миг лицо Мины съехало набок и слилось со своими многочисленными отражениями; он уцепился за край стола, чтобы уравновесить комнату, и понял, что Мина это заметила, увидел ее кривую ободряющую усмешку, увидел, как она медленно смешается за кофейником против вращения комнаты, сошедшей со всех осей, и, если закрыть глаза, если только закрыть глаза, можно не устоять на краю мира, свалиться в бездну, разверзающуюся у самых ног. И на этом фоне Мина без умолку говорит, Мина что-то пытается выяснить про сегодняшний день, чем он занимался в том доме; для ответа приходится вызволять завалившийся куда — то язык, его собственный голос доносится еле слышно, точно из соседней комнаты, нёбо вымазано клеем. «Мы, ну… взялись… она нас взяла…»; наконец он сдается, расплющенный Мининым визгом, и лаем, и хохотом: «О, моя бедная девочка слегка наклюкалась», — на этих словах она нависает над ним и, приподняв за подмышки, полунесет-полуволочит к креслу, усаживает к себе на колени, разворачивает (так что голени свисают теперь с подлокотника), обхватывает голову руками, наваливается сверху, напряженная и горячая, как борец, он не может пошевелить ни рукой, ни ногой, полностью нейтрализован, она вдавливает его лицо между двух лацканов расстегнутого кителя, и, сопротивляясь нарастающему головокружению, он понимает: одно резкое движение — и его стошнит. Имитируя похоть, она плотнее прижимает его лицо к груди, под кителем ничего нет, ничего, кроме щеки Генри, упершейся в сморщенную, слегка надушенную кожу дряблого, стареющего соска, ее ладонь — как ошейник, никуда не деться от этой коричневой заплаты, и рывком нельзя — в желудке настоящий вулкан; он не смог отклониться, даже когда она запела, шаря другой рукой в складках его платья, подбираясь к тыльной стороне бед- pa, полубормоча-полумурлыча: «Солдату девушка нужна, солдату девушка нужна», едва поспевая за своим сбившимся, частым и одновременно глубоким дыханием, и Генри взлетал и опадал в такт ему, чувствуя, как его прижимают все теснее, и, открыв глаза, увидел синюшную бледность Мининой груди — именно такими, синюшными и бледными, всегда представлялись ему лица покойников. «Тошнит», — шепнул он в ее телеса, и изо рта бесшумно выплеснулась красно-коричневая жижа, смесь выпитого и съеденного — пятнышки цвета на смертельной бледности под мундиром. Он скатился с нее, более не удерживаемый, скатился на пол, и парик съехал набок, белые и розовые кружева платья в кричащих коричневых и красных пятнах; он сорвал парик с головы, отбросил в сторону, сказал (почему-то басом): «Я Генри». Какое — то время Мина еще оставалась в кресле, сидела, уставившись на парик на полу, потом поднялась, переступила через Генри, ушла к себе; гостиная продолжала вращаться; теперь сверху доносился шум бегущей воды; он не изменил позы, окаменел на ковре, глядя на оплетающие пальцы узоры, с пустым желудком стало полегче, но двинуться с места он не мог.