Первая любовь (сборник)

«Такой», который сам Зинаиду сломил, – отец героя, человек изысканно-спокойный, самоуверенный, самовла стный, – поучает юношу: «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни. ‹…› Умей хотеть – и будешь свободным, и командо вать будешь». Не пустые слова – жизненная позиция, и в подтверждение, что слова не пустые, – удар хлыстом по руке любящей женщины. Но любовь и его победила, «такого», самоуверенного, самовластного, согнула, сломи ла, заставила просить и плакать, его, привыкшего командовать, почитавшего власть выше свободы. «Сын мой… бойся этого счастья…» – последнее его поучение и послед ние его слова.

«В любви нет равенства… Нет, в любви одно лицо – раб, а другое – властелин», – твердит, умирая от любви, герой тургеневской повести «Переписка», появившейся прежде «Аси» и «Первой любви».

Неправда! Любовь не рабство, а счастье, и высшее в любви – не командовать, не властелином быть, не брать, а отдавать: себя, все в себе лучшее, все дорогое, что прежде только тебе принадлежало. Любовь настоящая (а ненастоящая – так и не любовь!) – это отдавать. Такая любовь возвышает и очищает: человек вырывается, выбира ется из интересов и потребностей собственного «я», а жить для другого, для других – высокое назначение человека на земле. «Если я не за себя, то кто же за меня, – говорил древний мудрец, – но если я только за себя, то зачем я». От любви к другому человеку неизмеримо ближе до любви к другим людям, к человечеству, чем от любви к себе.

«Я начал представлять себе, как я буду спасать ее из рук неприятелей, как я, весь облитый кровью, исторгну ее из темницы, как умру у ее ног», – мечтает герой «Первой любви». Какие прекрасные, возвышенные мечтания, и есть ли кто-нибудь, кто испытал это высокое чувство и не мечтал точно так же: спасти, умереть, пострадать, непременно собой жертвуя для счастья другого.

И Зинаида, когда ждет тревожно и нетерпеливо того, кто ее «сломит», именно об этом думает – о счастье любить, отдавать себя, жить для другого. Мало радости «стукать людей друг о друга» (так она именует свое кокетство), даже если эти люди все наперебой в тебя влюблены. В старинных играх часто попадался вопрос: «Что лучше – любить или быть любимым?» Как наивно! Да когда ты только любим, ты как бы лицо «неодушевлен ное»; когда любишь – ты в себе целый мир открываешь, мир изменяющийся, стремящийся к совершенству.

Конец повести написан сжато; о судьбе отца – несколько строчек; но отец смятенный, страдающий – выше, лучше, даже значительнее прежнего, уверенного в себе и презирающего остальных.

Вся повесть, почти до самой развязки, каждая подробность ее – точно в предгрозье – проникнута, напо ена, насыщена ожиданием, необходимостью любви – первой любви, «радостным чувством молодой, закипающей жизни».

И снова Тургенев ищет развязку, формулу происходя щего, ключ к нему – у Пушкина. В «Асе», мы помним, возникает «Евгений Онегин», здесь – «На холмах Грузии…». «„Что не любить оно не может“, – повторила Зинаи да. – ‹…› И хотело бы, да не может!» Ceрдце не может не любить, должно любить, потому что любовь наполняет сердце жизнью, заставляет его биться, гореть, страдать, радоваться, делает сердце сердцем в том высочайшем смысле, который вложил человек в это понятие.

Мы не должны забывать, что действие повести разворачивается летом 1833 года. Пушкин жив еще, еще не было второй Болдинской осени, до нее рукой подать – несколько недель осталось. Когда герой повести читает Зинаиде «На холмах Грузии…» (стихотворение 1829 г., можно сказать новое), еще не написаны ни «Медный всадник», ни «Сказка о рыбаке и рыбке», ни «Пиковая дама», ни «Капитанская дочка».

Точное ощущение времени для первых читателей «Первой любви» немало значило, но и нам, сегодняшним читателям, оно поможет полнее почувствовать атмосферу повести. Для самого же Тургенева, у которого в «Первой любви» «описано действительное происшествие без малей шей прикраски, и при перечитывании действующие лица встают как живые», для Тургенева и время действия, и упоминание Пушкина наполнено было, конечно, особым смыслом.