Первая любовь

В огромном гараже Джульетта подняла чехол с зеленого "порше", взлетело облако серой пыли и осело на нас, словно машина ее выдохнула, но я не поняла, что Джульетта хочет мне показать. Великолепная новая бесполезная машина, ключи утоплены в море, мощный мотор давным-давно не работает. Странно, что Дарио коллекционировал такие мощные машины и никогда ими не пользовался — я имею в виду по назначению.

— Впереди, — уточнила Джульетта, — видите?

Машина впереди была попорчена. Чуть-чуть.

Но попорчена. Камешек, узкий проезд, маленький зверек, небольшой удар… и что дальше?

— И что дальше? — спросила я. — Если бы вы знали, сколько раз у моего мужа билось его такси!

Джульетта посмотрела на меня, как на самое бестолковое существо на свете, представительницу другой расы. Она сердито надвинула чехол, и машина снова стала бесформенным и бесполезным предметом, не заслуживающим внимания.

Она пришла за мной в сад, сияло ослепительное солнце, и я про себя жалела, что Марк приедет вечером и не увидит здешнего бескрайнего простора, когда никакое уродство не застит тебе взгляд, и вдруг поняла, до чего же я рада, что Марк за мной приедет, привезет с собой частичку нашей жизни, непринужденность и надежное согласие.

— Он выбросил ключи в море, понимаете вы или нет? А вы похожи на доктора, который считает его состояние первым этапом, да, он именно так и выразился: первым этапом церебральной деградации. Человек сошел с ума, выбросил ключи в море и замолчал, так, по-вашему? Я помню вечер, когда он вернулся бледный как мертвец, вне себя и пил всю ночь напролет. Я видела машину и подумала, что он кого-то задавил, но он ничего не захотел рассказать, он меня больше не выносил, он вообще больше ничего не выносил. Я обошла все больницы, обзвонила всех друзей, и они обошли все комиссариаты и даже морги, но в этот вечер не произошло ни одной аварии, ни одной насильственной смерти в Генуе, и я подумала, что, быть может, это был единственный мирный вечер в Генуе, единственный вечер, когда остановилась смерть, насилие, и человек, которого я люблю, тоже остановился. И мы стали Везувием, понимаете? Мы у подножия Везувия, жизнь нельзя остановить, а вы не хотите мне помочь! Я вижу, что вы не хотите! Вижу, что вы ни во что не верите!

— Что я могу сделать еще, кроме того, что уже сделала? Но я прекрасно поняла инженера по имени Даниэле Филиппо. Вы донимаете его уже не один месяц, приезжаете в порт и задаете опять и опять одни и те же вопросы. Вы понадеялись, что при мне Филиппо поведет себя по-другому, что он не укажет вам на дверь, не так ли? Но теперь люди считают вас сумасшедшей, вас, понимаете? И я тут ничем вам не могу помочь.

Она стояла передо мной выпрямившись, мои слова ее не ранили, не обидели, они прибавили ей решимости, если это было возможно.

— Что-то произошло, я знаю. Вы должны мне поверить и мне помочь. Если бы что-то произошло с одной из ваших дочерей, вы чувствовали бы то же самое, что я чувствую, думая о Дарио, и вы тоже казались бы сумасшедшей. Я подумала: кто знает, может, у него была другая жизнь и в этой другой жизни произошла трагедия, я стала расспрашивать знакомых мне женщин, мои предположения их смущали, они говорили, что пришло время и мне помучиться, что я ревнива и хочу, чтобы все вокруг тоже страдали, что я хочу рассорить семьи, расстроить браки своими гнусными подозрениями. Но что тут гнусного? Разве было что-то гнусное в часовне?

— В часовне он ожил.

— Вы видите, я права. Он не сумасшедший. Не маразматик. У него нет амнезии. Я все время это чувствовала.

И помолчав какое-то время, прибавила:

— Спасибо.