Первая любовь

Дверь осталась приоткрытой, и я застыла на пороге, как застывают маленькие дети в дни парадных приемов, ревниво желая стать свидетелем происходящего. Меня не позвали, ну и что? С места, где и положено стоять субретке, я видела доктора и Джульетту, но Дарио не лежал в постели, и я не сомневалась, что он у окна. Я услышала его голос. Он что-то говорил по-итальянски, но, как мне показалось, совершенно невразумительно, сумбурно, с бессильным отчаянием и злобой. Словесный поток тек безудержно, и чем грознее была интонация, тем слабее голос, он стал старческим, надтреснутым. Тридцать лет я не слышала голоса Дарио! И теперь он вернулся ко мне, изменившийся, неспокойный, как горькая морская вода, — голос, замутненный борьбой, усталостью, возмущением, но еще более — страхом. Джульетта стояла неподвижно, еще прямее, чем всегда, напряженная, как струна, без единого жеста и слова, будто окаменела. И я поняла, что привело ее в состояние шока. С тех пор как у Дарио обнаружилась амнезия, он еще ни разу не был в таком состоянии. Скорее всего, Джульетта впервые в жизни слышала, чтобы он так говорил. Болезнь перешла в другую стадию, один этап был пройден и начинался другой, цеплявшегося за берег подхватило течение, одолело волю, и теперь он оказался во власти потока.

Доктор вдруг заговорил громче и резче, чем Дарио. А мне-то всегда казалось, что с больными нужно обращаться мягко. Однако "Silenzio adesso signore Contadino! Silenzio!"[8] он произнес с уместной властностью: больной умолк.

Доктор подвинул кресло и усадил Дарио. Теперь я видела Дарио в профиль: опущенную голову, прядь тонких волос, сутулые плечи; он тяжело, с хрипом дышал. Внезапно он немного приподнялся и медленно повернул голову ко мне, поднял руку и провел ладонью по лбу, взгляд, которым он смотрел на меня, был тот же самый, что и тридцать лет назад в темной гостиной, где он танцевал слоу со всеми девочками по очереди. И я не поняла: этот взгляд, это движение руки были случайностью или обладали смыслом? Были обращены ко мне? Дарио давал себе передышку между двумя раундами или уже погрузился в пустоту? Но вот он опустил руку, отвел взгляд, снова опустил голову. Все кончено.

Доктор положил чемоданчик на постель, открыл его. Джульетта неожиданно вышла. Она не удивилась, обнаружив меня у порога, не удивилась, что я не осмелилась войти в спальню, взяла меня за руку и увлекла за собой вниз, в библиотеку, где налила нам обеим по рюмке коньяку. Коньяк оказался очень кстати.

Я в последний раз видела Дарио. Его первое движение ко мне было последним, мы с ним встретились и попрощались одинаково, я так и не узнала, хотел он мне что-нибудь сказать или нет, именно мне, мне одной. Он не допустил меня к тайне своей болезни, к тайне своей внутренней жизни, и я думаю, что он никогда целиком и полностью не жил среди нас, людей.

— Доктор на меня сердит, он страшно на меня сердится. Эмилия, мы обе с вами сумасшедшие, мы спровоцировали у Дарио жуткий шок, отправившись с ним на эту дорогу. Мы не должны были этого делать, это ошибка, первая ошибка, которую я совершила, впервые мне не хватило любви, я пыталась добиться результата принуждением, я его принуждала, принуждала… Stronza! Ма che stronza![9]

Я не стала мешать Джульетте корить себя, рыдать, пить коньяк, осыпать меня упреками — хотя бы этому научили меня мои три дочки: нельзя вовлекаться в женское отчаяние, в неизбежные обиды и преувеличения. Когда Джульетта притихла, изнемогшая под грузом своего горя и вины, я сказала ей все то, что она хотела от меня услышать, потому что сама уезжала в тот же вечер, собираясь встретить Марка в аэропорту, переночевать в одной из гостиниц в Генуе и на следующее утро отправиться в Париж.

Доктор заглянул к нам и сообщил, что уходит, он снова говорил фальцетом и вел себя деликатно. Джульетта равнодушно кивала на все, что он говорил. У нее больше не осталось иллюзий, она прекрасно знала, что ее ждет и что ей придется проживать каждый день. Неясно было одно: сколько лет она будет так жить? Доктор сказал: "A domani. Lasciatelo dormire. A domani. A domani"[10]. И каждый день она будет слышать тонкий голос маленького доктора-фаталиста, ученого, смирившегося с тем, что он знает, что ничего не знает, и горюющего об этом, не бунтуя.

Джульетта молчала, измученная напряжением этого дня, обилием противоречивых переживаний. Мы сидели с ней рядом в тишине и оцепенении, как ни странно очень похожем на покой, потому что к нам пришла уверенность: с кошмаром покончено — с кошмаром бессмысленного страха и тщетных надежд. Зазвонил телефон. Он звонил долго. Очень долго, пока Джульетта не взяла трубку, потому что я сказала, что, может быть, звонит Марк, хочет меня о чем-то предупредить.

Звонил Даниэле Филиппо, инженер из порта, тот самый, которого Джульетта преследовала расспросами и кто показался мне холодным и малообщительным. Разговор уложился в несколько секунд, очевидно, он сообщил, что придет.