Первая мировая. Брусиловский прорыв

   — В ноги, — без малейшего подобострастия, обычного для него, ответил Шангин.

Он едва превозмогал боль и закусывал верхнюю волосатую губу прокуренными жёлтыми щербатыми зубами, чтобы не стонать.

   — Поправляйтесь... Поправляйтесь скорее, — из желания ободрить не то его, не то самого себя, нарочито отчётливо сказал Гильчевский, дотрагиваясь до козырька фуражки и укорачивая левой рукой повод.

   — Не-ет... уж... — слабо простонал Шангин и закрыл глаза.

Пулемётной очередью были перебиты голени обеих его ног. Гильчевский догадался об этом сам, не расспрашивая, наклонил голову и дал шпоры донцу.

Укрепления австрийцев здесь, он видел, были гораздо слабее прежних, зимних, на ручье Муравице, и несколько слабое тех, которые были взяты его дивизией после форсировании роки Иквы. Однако целую неделю подарил врагам своим бездействием генерал Яковлев для того, чтобы здесь утвердиться. А дальше, за речкой Ситневкой, показана была на карте река Слоневка, такая же болотистая, как и Пляшевка.

   — Нет, гнать и гнать их, чтобы не зацепились, проклятые, за болота! — следя за тем, как вытягивались его батареи, и представляя их там, за фольварком и дубовым леском, энергично говорил Протазанову Гильчевский. — Утонула целая рота, — ведь это что?! Я бы даже и не поверил, если бы кто-нибудь другой мне сказал, что у него в дивизии это случилось!.. Не знаю даже, как доносить об этом...

   — Придётся всё-таки донести, — ответил Протазанов.

   — И донесём, да, — донесём! Пусть знают!.. Пусть отмечают: проходима или непроходима река вброд, а не так!.. Рота, а! Шутка им? Это — сила!.. И вот бесполезно, дико, глупо, к чёртовой матери пошла на дно!.. Донести непременно!

Как только, тщательно, считая свои лёгкие орудия, Гильчевский поймал глазами последнее, тридцать шестое, он тут же, вместе со штабом, двинулся им вслед.

* * *

Ливенцев не выпячивал свою роту, — он смотрел только, чтобы не отстать от соседей справа, слева и не отрываться от противника.

Перед тем как оставить взятый ротой участок позиций, он подсчитал своих людей. Не оказалось и пятидесяти рядов во всех четырёх взводах, но он не успел привести в полную известность своих потерь, — некогда было. Полагал при этом, что порядочно людей пошло с ранеными, кроме того, остались при орудиях, при других трофеях и при пленных, которых скопилось до ста человек.

Так как полк распался надвое и одна его половина, при которой был и командующий полком полковник Печерский, ушла к станции Рудня, то уцелевший в бою командир третьего батальона, капитан Городничев, должен был принять начальство и над четвёртым.

Так рассуждал и именно с этим обратился к нему Ливенцев.

Городничев был невзрачный, низенький человек, с преждевременно морщинистым лицом, с невыразительными глазами, точно сделанными из алюминия.

   — Вам, господин капитан, придётся принять командование и над четвёртым батальоном, — сказал ему Ливенцев.

   — Мне?.. Почему мне? — подозрительно глянул на него снизу одним глазом Городничев.

   — Потому что наш командир батальона тяжело ранен, — объяснил Ливенцев.

   — Ранен?.. Ну вот... ранен... А я тоже ведь не чугунный.

   — Поскольку вы, слава богу, живы-здоровы... — начал было Ливенцев, но Городничев перебил его:

   — А вы, собственно, передаёте мне приказание командира полка или как?

   — Говорю от своего имени, за неимением командующего полком поблизости.

   — На это должен прийти приказ от начальства, — прямо сказал Городничев и отошёл было в сторону, но Ливенцев пошёл за ним.

   — Раз начальства нет вблизи, то принимать команду приходится нам, — это понятно и просто — начал уже полбу ждаться при виде такого равнодушия Ливенцев.

   — Нет, это не просто, а смотря... — сделал особое ударение на последнем слоне Городничев.

   — Что «смотря»? — ничего не понял Ливенцев.

   — Смотря по тому, как... — сделал теперь ударение ма «как» Городничев.

Ливенцев подумал, не контужен ли он в голову, но спросил всё-таки на всякий случай:

   — Что же именно «как»?

   — Как вообще сложится.

   — Что сложится?

   — Обстоятельства вообще.

   — Ну, знаете, теперь обстоятельства ясные: надо идти вперёд, и больше решительно ничего!

   — Вы, прапорщик, никаких указаний мне давать не можете! — вдруг окрысился Городничев.

   — Я и не даю указания, я только советуюсь с вами, как равный вам по положению, — резко отозвался на это Ливенцев.

   — Как это так «равный»? — полюбопытствовал Городничев.

   — Поскольку я теперь старший из ротных командиров в четвёртом батальоне, то я и принимаю командование батальоном! — сказал Ливенцев, за минуту перед тем не думавшим ничего об этом; такое решение внезапно слетело с его языка, однако и не могло не слететь.

Он до этого дня весьма мало был знаком с Городничевым: во время oкопной жизни как-то совсем не приходилось с ним сталкиваться, а с начала наступления тоже не приводилось выходить за пределы интересов своего батальона. Только мельком от других прапорщиков слышал, что он «дуботолк», «тяжкодум», «густомысл» и тому подобное, но не думал, однако, чтобы до такой степени мог быть густомыслен командир батальона.