Холодно, снежно, темно. Монелли и его солдаты мерзнут, они проголодались, хотят пить. Вчера им пришлось так поспешно отступать, что они не успели ни поесть то, что уже было приготовлено, ни взять припасы с собой. Страх и неопределенность велики. Они не знают, с какой стороны враг. Монелли посылает патруль, чтобы связаться со своими войсками, которые должны/могут находиться слева, но патруль не возвращается. Спать не придется. У них есть гранатомет, и они стреляют вслепую в темноту. У них десять ящиков снарядов, и они хотят скорее покончить с ними, прежде чем начнется новое наступление. А кроме того, почему это враг должен спокойно себе почивать, в то время как они не спят?
Светает. Едва рассвело, как австрийские пулеметы начали обстреливать их позиции. Потом пошли в ход гранаты. Все заволокло дымом. Он ест глаза и уши. Положение становится безнадежным. Положение
Они сдаются. Австрийские солдаты окружают их.
Монелли достает свой револьвер, бросает его на землю, видит, как тот катится с обрыва. И в это мгновение он ощущает только горечь: тридцать месяцев войны — и вот итог. Он видит, как многие его солдаты плачут. Слышит, как один из них воскликнул: “Что скажет мама!”
Четверг, 20 декабря 1917 года
Крупное наступление под Капоретто завершилось. Наступила зима, и закаленные немецкие дивизии отправились испытывать свою тактику инфильтрации
[259]на других жертвах. Вместе с тем на подмогу к обессилевшим итальянцам прибыли французские и британские подкрепления. Фронт застыл вдоль реки Пьяве.В этот день Пал Келемен встречает батальон боснийских мусульман. Они, как и мусульманские колониальные войска на службе у французов, являлись элитными соединениями. Их посылали на самые сложные задания. Городской утонченный житель, Пал Келемен удивленно взирал на эти во многом чуждые ему существа. Его пугал их воинственный пыл. На что они рассчитывали в этой войне? Австро-Венгрия аннексировала Боснию в 1908 году. Келемен полагает, что часть старых боснийцев, которые сейчас предстали его взору, должна была бы “оказывать сопротивление той власти, которой они теперь верно служат”. Но невольно он восхищается ими:
Высокие, поджарые, сильные воины, напоминающие о редких, вымирающих кедрах. Они слегка приседают, словно стесняются своего роста. Ходят, втянув голову в плечи, и их маленькие, глубоко посаженные глаза пристально оглядывают все вокруг. Садятся они, скрестив ноги, сдвинув феску на затылок, и закуривают свои длинные деревянные трубки с таким спокойствием, что можно подумать, будто они вновь оказались в своей волшебной стране с тонкими, изумительными минаретами. Почти все они — взрослые мужчины. Остроконечные бороды обрамляют их загорелые лица. Сейчас они обедают. Консервы с армейской едой выглядят странновато в их крючковатых, костистых пальцах. Они жуют неизвестную им пищу с величайшей осторожностью и, что понятно, без особого удовольствия.
В этот же день Паоло Монелли добирается до места назначения, старинной крепости в Зальцбурге, где размещается лагерь для военнопленных. Путь занял почти две недели, он брел в колонне усталых, деморализованных военнопленных, в драной форме, с истершимися наградами и знаками различия. Иногда они дрались из-за еды, иногда вспыхивали ссоры, когда некоторые солдаты пользовались послаблениями, чтобы нарушить дисциплину и наброситься на своих же офицеров. Многие радовались тому, что война для них кончилась, и не скрывали этого. Но Монелли не мог не заметить, что у противника-триумфатора есть серьезные проблемы: многие австро-венгерские солдаты, стоявшие на обочине и с довольным видом созерцавшие колонну военнопленных, выглядят истощенными от недоедания. (Кроме того, у врага была отчаянная нехватка людей: среди солдат попадались горбуны и даже один карлик.)
В этот день для него и остальных началась лагерная жизнь, и Монелли уже понял, что его существование в обозримом будущем будет представлять собой непрерывное колебание между двумя состояниями: тоской и голодом. Он пишет в своем дневнике: