Первая мировая война в 211 эпизодах

Поезд был битком набит солдатами всех мастей: счастливыми, агрессивными, пьяными, услужливыми, бесцеремонными, восторженными, озлобленными. Люди ехали даже на крышах вагонов. На некоторых станциях садились в поезд, просто-напросто разбивая окно и заползая внутрь. Как и Флоренс, эти солдаты оставили у себя за спиной фронт и войну и хотели как можно скорее попасть домой. Собственно говоря, вся ее расформированная медсанчасть должна была ехать вместе. Но это оказалось невозможно, в суматохе они очень скоро потеряли друг друга из виду. Флоренс лишилась своего драгоценного сидячего места, когда вышла помочь внезапно занемогшей беременной женщине, так что большую часть пути она простояла в коридоре, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу и мучаясь головной болью. Пересев на другой поезд в Киеве, она наконец получила сидячее место и потом двое с половиной суток не смела шелохнуться, из страха потерять его, и это несмотря на то, что ей нечего было есть и у нее оставалось очень мало воды, несмотря на шум и вонь от курящих, пьющих, галдящих солдат. К тому времени весь ее багаж был уже украден.

Не прошло и двух месяцев с ее последнего посещения Москвы, но город с тех пор заметно изменился. Темные улицы патрулировали самодовольные, разнузданные солдаты; на рукавах у них были красные повязки. (Многие из ее знакомых намеренно одевались теперь во все поношенное, чтобы не привлекать к себе внимания этих патрульных.) Ночью часто слышалась перестрелка, и в квартире ее хозяев все спали одетыми, чтобы в случае опасности немедленно покинуть дом. Остро ощущалась нехватка еды, люди просто голодали. Гарантированный дневной паек состоял из пятидесяти граммов хлеба или двух картофелин. Из продажи исчез даже столь необходимый продукт, как соль. По-прежнему были открыты рестораны. Но цены в них были астрономические, а из мясных блюд подавали в основном конину. Повсюду царила атмосфера страха и неопределенности.

Выходя из поезда в своей истрепавшейся, грязной униформе, Флоренс чувствовала подавленность и замешательство:

Я вернулась домой словно какой-то бродяга, лишившись всего, что мне было дорого. Моя работа в Красном Кресте закончена. Мои странствия по фронтам подошли к концу. В душе осталась только пустота, и это глубоко терзает меня. Похоже, моя жизнь зашла в тупик. Трудно предугадать, что ждет меня в будущем. Все слишком уж мрачно и пусто.

182.

Воскресенье, 27 января 1918 года

Мишель Корде размышляет о будущем

Сильные морозы слегка отступили: еще пару недель назад за окном было минус восемнадцать градусов. Власти запретили продажу абсента, солдатам не разрешалось носить шарфы. Исчезли торты (в чайных салонах подавали теперь только пирожные), а хлебный паек вскоре будет уменьшен до трехсот граммов в день на человека. Ходят слухи о зреющих волнениях в рабочих кварталах, о скорых авианалетах на Париж и о готовящемся немецком наступлении на Западном фронте. А еще говорят, что в парижской театральной среде разоблачена шпионская сеть, в которой состояли одни женщины. Корде пишет в своем дневнике:

Рабочие на верфях в Клиде грозят забастовкой 31 января, “если к этой дате не начнутся мирные переговоры”. Здесь мы видим новый поворот в противостоянии народа и власти: народ хочет знать, почему его заставляют сражаться. Потребовалось четыре года войны, чтобы это законное желание всплыло на поверхность. В России оно уже достигло своей цели. Все громче звучат голоса в Англии. Требования заключить мир выдвигаются и в Австрии. Мы не знаем, насколько сильно недовольство войной в Германии или во Франции. Но война вступила в новую фазу — фазу борьбы между стадом и его пастырями.

183.

Вторник, 29 января 1918 года

Рихард Штумпф на борту “Гельголанда” читает призыв ко всеобщей забастовке