Первая просека

Кругом загоготали. Хмель заметно овладевал гостями — лица раскраснелись, шум нарастал. Снова налили, снова кричали «горько!». Уж кто-то опрокинул стакан с брагой. Рогульникова подруга приставала к Аниканову до тех пор, пока на его щеке не отпечатался красный бантик ее губной помады. Вздохнула гармошка, исторгнув лихой перебор ритуальной песни сибирских свадеб — «Подгорной». Первой пустилась в перепляс Рогульникова подруга — от ее каблуков зазвенела посуда на столах. С ней кинулась состязаться Кланька. Когда в чистой половине избы стало тесно, танцующие подались на кухню.

— Мама, а нам с Колькой можно? — спросила Любаша. — Я сниму фату, а?

— Ладно уж, сними, доченька, бог с ней. Идите в общий круг. — Фекла прильнула к дочери, три раза поцеловала ее в щеки и лоб и залилась слезами.

А возле печки, сидя рядышком на кованом сундуке, умильно лобызались сватьи.

— И не скажи, чадушка, — по-донски мягко, нараспев говорила Ксения Афанасьевна, поправляя цветастую шаль тонкой шерсти. — Уж так мы с Миронычем обрадовались, как приехали к вам, — вот где жисть! Кто ж его знал-то? Ехали ить на чужбину, а чур, гадаем, хуже будет. Теперича душа на месте.

— Слава богу, сватьюшка, слава богу, что приехали! — отвечала ей баском Степанида Ефремовна. — И у молодых наших душа будет на месте. А то Андрюша, бывает, нет-нет да и вздохнет, пригорюнится. Жалостливый он у вас, чисто ангелочек. А уж как Клашу любит! И к нам, старикам, душевно относится…

В переднем углу, под образами, шел другой разговор.

— Строиться надо всем, артелью, рядом, чтоб за руки держаться, — говорил Терентий Кузьмич. — И участок на Силинке подберем лучший, Андрей поможет — он голова в постройкоме. Сплавленный лес рядом, у реки валяется сколь хошь, по ночам можно на целую церкву собрать. Опять же лесозавод — рукой подать, а возле него горы отходов — тесу да горбыля. Топливо — тайга под боком, и коров туда на выпас можно, рыбы сколь угодно в речке и в самом озере. А что касаемо тягла, то Никандр да Колька в любой раз могут пару подвод подкинуть в вечернее время. Да и я тоже на своей столовской при нужде могу разок-другой подвернуть. И тебе, сват, надо во что бы то ни стало возчиком в какую-нибудь столовую пристроиться, — святое дело! Сейчас с харчем полегше стало, так его на столах остается пропасть сколь. Дюжину кабанчиков можно продержать.

Герасим Миронович все более откровенно, до обожания восхищался своим сватом.

— Возчиком в столовой, конечное дело, самый вакат мне пристроиться, — говорил он, загораясь. — Уж коня я люблю!..

— Пристроим, сват, пристроим, — обещал Кузнецов. — У Кланьки нашей во всех столовых знакомцы. Да и Андрей имеет немалый вес. Это мы тебе сделаем, сват.

— Век буду благодарен, — подобострастно уверял Герасим Миронович. — Эх, кабы то оно все так уладилось! Пожить бы ишо хоть трошки по-людски!

— Поживем, сват, истинное слово, поживем! Как у Христа за пазухой будем жить. Главное — и не в колхозе и не на производстве, в самой лучшей серединке.

— Это верно, — согласился Герасим Миронович, — зараз лучшего места не найдешь.

— Мудрая у тебя голова, Кузьмич! — восхищался Савка, хлопая себя по коленям.

Из кухни раздался взвинченный голос Пригницына:

— А ну-ка, гармонист, оторви-ка мне «Цыганочку»! Покажу я, как когда-то в таборе давал!

Гармошка рявкнула всеми голосами сразу, потом плавно повела мелодию танца. И удивительно слаженно с ее тактами, разве только чуть-чуть отставая (в этом была особенная красота согласованности!), пошли выбивать дробный перестук подошвы по половицам.

— Жених, жених пляшет! — возбужденно зашептала Степанида Ефремовна, вставая с сундука.

Мужики и те не вытерпели, вылезли из-за стола.

Пригницын еще только набирал темп перепляса, легко, словно в воздухе, плыл по кругу. Но вот все чаще перебор гармошки, все быстрее плывет Пригницын.

— Браточки, дайте, ради Христа, побольше круга, — умоляет он жалобным тоном, словно уже не в силах остановиться, на ходу снимает пиджак, кидает кому-то на руки, через голову стаскивает галстук и кидает его Любаше.

— Хомут возьми! — скалится он в незнакомой полусумасшедшей улыбке. — Эх-ха!.. Давай-давай, браток, давай, миленький! — умоляет он гармониста.

Набирает гармонист темп, переливчато стонет в его руках гармошка, ветром носится по кругу Пригницын. Вдруг остановился, бесовским взглядом окинул всех, пережидая такт, и вот уже с непостижимой быстротой защелкали ладони: по лодыжкам, по груди, по подошвам ботинок, по раскрытому рту, потом — вприсядку, ладони по полу, по затылку — и все в слитном темпе музыки. Упал на живот, подпрыгнул несколько раз, встал на голову вверх ногами. И каждое движение в такт. Снова вскочил, понесся по кругу, и теперь выбивали чечетку не только подошвы, но и ладони. Пот градом катил с его лица, волосы растрепались, в налившихся кровью глазах — пламень, а ног почти не видно в переплясе. Хлопки ладоней, кажется, подгоняли его.

— Боже ж мой, да что же это такое? — с тихим удивлением говорила Фекла.