Первая работа. Испания

Ноги сами спешат к холодильнику. Я дёргаю за ручку… тьфу, опять забыла, что заперто. Но индиец — весь в моём распоряжении. Он неторопливо идёт к кассе, чем-то там пикает и неспешно возвращается к слежке за мной. Не глядя на него, я рывками выхватываю из холодильника всё подряд: гаспачо, сыр, какую-то ветчину, даже парочку огурцов — больших, как те, что продаются у нас на Новый год. Разорюсь сегодня. Но это лучше, чем провести ночь за решёткой. По пути к кассе хватаю пачку макарон, хлеб и, для пущей убедительности, первую попавшуюся железную банку, чтобы доказать, что я не зря полчаса изучала полку с консервами. Индиец спокойно пробивает мне все продукты и, только когда я вношу оплату, вдруг улыбается, да так широко, что видны не только его редкие зубы, но и розоватые дёсны.

Меня передёргивает, и я даю себе честное слово не караулить «куски жизни» в супермаркете. Надо решиться и пойти самой в какое-нибудь кафе. Или в книжный магазин. Впрочем, там меня могут начать подозревать в краже книг! Нет уж. Я лучше в метро спущусь, посижу на лавочке. Вот там точно красть нечего.

К счастью, на просторной кухне сеньоры Рибаль никого нет. Тихо, прохладно. Ветер колышет занавески. Я усаживаюсь за стол, ставлю рюкзак у ног и выдыхаю. Вот так приключение… Накупила зачем-то кучу еды. Консервная банка оказывается с щупальцами осьминога. Ну нет, хоть неделю держите меня за решёткой, это я есть не собираюсь. «Привезу маме как сувенир», — мелькает спасительная мысль.

Но вот что делать с макаронами, если я не умею обращаться с плитой? С другой стороны, сегодня вечер пятницы… Задание по грамматике на завтра готовить не нужно. Можно дождаться сеньоры и попросить её включить плиту. Тем более пора начинать ужинать по-человечески: от «Алёнки» остались три жалких кусочка. Поберегу их на совсем чёрный день.

Хлеб, который я не глядя схватила с полки, оказался чесночным. А гаспачо — blanco, то есть белым. На пачке нарисованы какие-то орехи и куча чеснока. И в составе написано: «ajo». Ненавижу чеснок.

Но ем. И суп, и хлеб. В Испании мне хочется есть. Даже чесночный суп с чесночным хлебом. Интересно получается: когда над душой не стоит мама с её вечным «доешь суп» и «в нашем доме продукты не выбрасывают», так и хочется всё доесть и не выбросить.

После обеда я чувствую себя огнедышащим драконом. Даже легонько дую на салфетку. Проверяю: не загорится ли она от моего дыхания?

Я делаю себе чашку холодного какао, облокачиваюсь на подоконник, разглядываю детей на площадке и думаю про урок общения.

Получается, что на своём уроке Исабель использовала тот же самый приём, что и я с Даной. Я ведь тоже играла со своей ученицей в мышей. Но Иса пошла дальше. Она не просто предлагает играть в куклы. Она предлагает ученикам стать этими куклами. Вжиться в роль. Вживить себе язык под кожу. Или прямо в сердце. Как сказал Любомир, «язык сердца». La lengua de corazon.

«Получается, — думаю я, — мы для Исы — мыши. Семейство Ратонсито, с которыми она играет?»

Я негромко смеюсь, едва не расплескав по подоконнику какао.

— ¿Quién es?[46] — слышится негромкий вкрадчивый голос из прихожей.

Хорхе! Я не слышала, как он открыл входную дверь.

Он заглядывает на кухню, а потом бесшумно вплывает: крупный, жутковатый, по-прежнему напоминающий Водяного из детской сказки. Я торопливо допиваю какао и спешу ополоснуть чашку под краном. Хорхе подходит к окну, что-то бормочет себе под нос. Я улавливаю слово araña, это значит «паук», резко оборачиваюсь и вижу, что Хорхе замахивается, чтобы прибить моего друга Алехандро, который спустился на паутинке поприветствовать меня.

— ¡No! — кричу я.

Чашка высказывает из рук, с грохотом падает в раковину, но не разбивается.

— ¡No, por favor!

Хорхе опускает руку, изумляется, и я торопливо говорю, что он, паучок, он живой, и у нас в России его считают «хозяином дома», и вообще жалко, жалко убивать, прошу, не надо, пожалуйста…

Хорхе смеётся.

— ¡Estas loca! — весело говорит он. — ¡Pero me gustan locos!

Я сдавленно улыбаюсь в ответ, хотя меня вовсе не веселят ни мысль о том, что меня назвали сумасшедшей, ни мысль о том, что Хорхе сумасшедшие нравятся. Я слежу за Алехандро, который торопливо поднимается к себе наверх. Уф, молодец. Смышлёный паучок. За Хорхе я не слежу, а зря. Он делает шаг ко мне, потом раскрывает руки и упирается ими в раковину. Он окружает меня со всех сторон: своими руками, животом. Насмешливо заглядывает мне в глаза. Моё сердце колотится, как сумасшедшее. Что делать?! Оттолкнуть его?! Бежать? Отшутиться? Какие тут шутки?

— Jorge, tengo que ir[47], — делаю я жалкую попытку освободиться.

Он морщится и чуть отстраняется. Да, всё-таки иногда полезно есть чеснок!

— Манюша! — слышится из коридора.

— Марина! — кричу я радостно.

Никогда ещё я не была так рада Марине!

Она заходит на кухню, и Хорхе отступает.

— Вечером иду танцевать, — зевая, сообщает она Хорхе по-испански.

— А я останусь дома, — отвечает он, сверля меня взглядом.

— С мамой? — кокетливо спрашивает Марина.