Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Собственно, мне даже не было нужды притворяться больной, чтобы немедленно уйти, — Генрих в своем теперешнем настроении был мне чрезвычайно неприятен; я на самом деле чувствовала себя плохо, меня подташнивало. Совсем недавно я провожала любимого мужа на войну, в чужую страну, навстречу опасности; я каждый день молилась, чтобы он вернулся из похода невредимым; я дала ему обещание, что, когда он вернется, я по-прежнему буду его любить преданно и страстно — так, как мы оба только что научились любить друг друга. Но теперь, когда он вернулся, в нем вдруг проявилось нечто такое, что, по-моему, не позволило бы ни одной женщине его полюбить. Он упивался восторгом по поводу своей победы и обещанной ему добычи; он прямо-таки мечтал о том, как сумеет унизить «этого мальчишку»; мало того, он весьма хладнокровно и кровожадно готовился предать его казни. Он собрал огромную армию и потащил ее за море, чтобы всего лишь заполучить одного-единственного юношу-сироту, которому заранее были уготованы пытки и смерть. И я сейчас просто представить себе не могла, как я могла любить такого человека, как могла им восхищаться? И как мне теперь простить ему эту тупую ненависть к беззащитному, во всяком случае, весьма уязвимому мальчишке? Мне еще придется придумать, как удержаться и не называть это состояние своего мужа безумием, как не употреблять этого слова даже про себя, даже втайне.

Генрих, разумеется, сразу же позволил мне уйти, и его мать мгновенно заняла мое место рядом с ним, словно только и ждала, когда я уйду. Я чувствовала, что они оба смотрят мне вслед, но не оглянулась и вскоре скрылась за дверями нашего самого любимого дворца, который некогда был построен для счастья и веселья, для пиров и балов. Я прошла напрямик через большой зал, где слуги уже расставляли складные столы для празднования «великой победы» Генриха, и подумала: если б они только знали, какая это убогая победа! Один из величайших правителей христианского мира вторгся с могучей армией на территорию другой страны с одной-единственной целью: поймать в ловушку растерявшегося мальчишку-сироту и предать его позорной смерти.

* * *

Рождество мы готовились праздновать в Гринвиче. Это, пожалуй, было самое счастливое, самое безопасное Рождество, какое когда-либо выпадало на долю Генриха, ибо он был уверен, что король Франции держит юношу при себе, а договор с Карлом крепок и надежен. Перед самым Рождеством Генрих послал своих людей в Париж с приказом привезти «этого мальчишку», которого он после праздников был намерен предать суду и казнить. А сейчас он с удовольствием смотрел, как в зал втаскивают рождественское полено, щедро заплатил руководителю хора за новый рождественский гимн и потребовал непременно устроить живые картины, а также закатить пир на весь мир и устроить веселый бал; он также заказал для всех новые наряды.

Меня Генрих буквально укутал в шелка и бархат и сам внимательно наблюдал за тем, как портнихи и белошвейки накалывают и подворачивают ткань, прикидывая на мне фасон нового платья. Он заставлял отделывать мои платья драгоценной золототканой парчой, серебряной нитью и мехами. Ему нравилось, когда я с головы до ног сверкаю драгоценностями, вделанными в кружева из золотой нити. Казалось, что для него в те дни ничто не могло быть слишком хорошо для меня. Портные снимали фасоны моих платьев для моих сестер и кузины Мэгги, так что в эти рождественские дни все женщины из Дома Йорков так и сверкали, словно позолоченные щедрым Тюдором.

У меня было ощущение, будто моего мужа подменили. Страхи и тревоги, вечно терзавшие Генриха, исчезли, растаяли, как снег весной; теперь он постоянно улыбался, он готов был смеяться любой глупой шутке и всех тоже призывал к веселью. В неурочный час он забегал в классную комнату, прерывая занятия Артура, чтобы обучить его игре в кости; он резвился с Гарри, подбрасывая его в воздух; он танцевал с маленькой Маргарет, так что та начинала визжать от смеха, или пытался развлечь крошку Элизабет, лежавшую в колыбели, а то просто без дела торчал в моих покоях, поддразнивал моих фрейлин и распевал вместе с музыкантами глупые песенки.

Здороваясь со мной по утрам у входа в часовню, Генрих сперва целовал мне руку, а потом привлекал меня к себе и целовал в губы, а в часовню входил, обнимая меня за талию. По вечерам, навещая меня, он больше не сидел у камина, погрузившись в мрачные размышления и пытаясь представить будущее по догорающим углям и золе, а входил, весело смеясь, с бутылкой вина и сперва уговаривал меня выпить с ним, а потом относил меня в постель и начинал так жадно меня целовать, словно хотел съесть. Он пробовал на вкус каждый дюйм моей кожи, нежно покусывая меня за ушко, за плечи, за живот и лишь потом переходил к главному, вздыхая от наслаждения. Казалось, в эти дни моя постель стала для него любимым убежищем, и каждое мое ласковое прикосновение дарило ему настоящее счастье.