Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

— Что случилось? — спросила я.

— Я йомен Эдвардс, ваша милость, — представился он и вдруг покраснел, словно чего-то устыдившись. — Прошу прощения, ваша милость, но все очень плохо.

— Он заболел? — Как и все мы, я больше всего опасалась начала новой эпидемии чумы.

Но миледи, успевшая подойти к нам, сообразила раньше меня:

— Он опять сбежал?

Капитан кивнул.

— В Малин?

Он снова кивнул. Потом пояснил:

— Он никому не говорил, что собирается уезжать. Если бы я знал, что он больше не верен нашему королю, я бы его сразу арестовал, стоило кому-нибудь шепнуть мне об этом. Он ведь был у меня под началом. И полгода охранял ваши двери. Мне и в дурном сне присниться не могло… Простите меня, ваша милость! Но откуда мне было знать? Мы обо всем узнали только из письма, которое он оставил своей девушке. Вскрыли письмо и узнали. — Эдвардс неуверенно протянул мне клочок бумаги.

Я уезжаю и буду служить Ричарду Йоркскому, ибо он — истинный король Англии. Когда мы вернемся сюда под знаменами Белой розы, я объявлю всем, что ты моя невеста.

— Дайте мне посмотреть! — воскликнула леди Маргарет и выхватила записку у меня из рук.

— Вы можете оставить это себе, — сухо сказала я. — Или отнести вашему сыну. Впрочем, вряд ли он вас за это поблагодарит.

Она метнула на меня испуганный взгляд.

— Значит, тот йомен, что сторожил ваши двери, сбежал к этому мальчишке, — в ужасе прошептала она. — И личный конюх Генриха тоже…

— Как, и конюх тоже? Я не знала.

Она кивнула.

— Увы. А у сэра Ральфа Хастингса сбежал управляющий и прихватил с собой в Малин все их фамильное серебро. И многие вассалы сэра Эдварда Пойнингза тоже уехали — а ведь сэр Эдвард был нашим послом во Фландрии. Но даже он не сумел удержать своих людей! Ускользают за границу десятки… сотни…

Я оглянулась на моих фрейлин. Чтение смолкло; все, наклонившись в нашу сторону, пытались расслышать, о чем мы говорим; на лицах дам было написано жадное любопытство, в том числе и на лицах Мэгги и Сесили.

Капитан йоменов поклонился, попятился и исчез за дверью. И тут же миледи, резко обернувшись и в гневе тыча пальцем в моих родственниц, накинулась на меня:

— Мы выдали этих девиц — твою сестру и твою кузину — замуж за достойных людей, которым можем полностью доверять. Мы хотели ввести их в свой круг, сделать их Тюдорами, — шипела она, словно это я была виновата в том, что моим фрейлинам так не терпелось узнать новости. — Но теперь мы не можем быть уверены даже в том, что их мужья не готовят втайне восстание под знаменами Йорков, что их интересы по-прежнему совпадают с нашими. Пусть их мужьями стали верные нам ничтожества, но мы дали все этим людям, которые прежде практически ничего не имели; мы женили их на принцессах Йоркских, мы надеялись, что они будут нам верны и благодарны. Но теперь они, похоже, возомнили, что с помощью жен могут достичь истинного величия.

— Моя семья верна королю Тюдору, — твердо заявила я, но миледи не унималась.

— Твой брат… — Она проглотила готовое сорваться с языка обвинение. — Твоя сестра и твоя кузина благодаря нам получили и высокое положение в обществе, и немалое богатство. Но можем ли мы доверять им в такой момент? Когда все бегут отсюда? А что, если и они вздумают использовать против нас свои денежные средства и своих мужей?

— Вы сами выбирали им мужей, — сухо заметила я, глядя в ее бледное, искаженное страхом лицо. — Теперь нет смысла жаловаться мне. Я совершенно не виновата в том, что выбранные вами люди способны вам изменить.

Дворец Гринвич, Лондон. Лето, 1494 год

Даже наступление лета не принесло радости двору Генриха Тюдора. Я, правда, купила Артуру первого настоящего коня и первое настоящее седло, но мне тут же пришлось утешать своего младшего сына Генри, который тоже потребовал «настоящую большую лошадку», как у брата. Но, даже занимаясь с детьми, я не могла притворяться, что это такое же чудесное лето, как и все предыдущие, и не могла скрыть того, что наш двор покинули радость и веселье. Король был мрачен; казалось, он завернут в некий саван молчания. Его мать чуть ли не круглые сутки проводила в часовне. И каждый раз, когда кого-нибудь недоставало за обеденным столом или во время мессы, все озирались и шептали: «Он что, тоже уехал? Боже мой, неужели и он тоже? К „этому мальчишке“?»

Порой создавалось впечатление, будто все мы — просто актеры на сцене жалкого театра, играющие безвкусную пьесу с якобы счастливым концом и притворяющиеся, что все вокруг прекрасно, что каждому очень удобно сидеть на своем, в высшей степени неудобном стуле в своей плохо подогнанной короне. Но стоило поглядеть направо и налево, и каждому становилось ясно: все это притворство, а придворные, точно актеры убогого балагана на колесах, тщетно пытаются создать иллюзию достоинства и величия.