Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Лишь на мгновение я растерялась, но потом вспомнила и этот странный голос, и эту печальную песнь. Именно ее мы слышали тогда в убежище, как только прошел слух, что мои братья исчезли из Тауэра. И моя мать объяснила мне, что эту песнь слышат все женщины в нашем роду, когда рядом смерть кого-то из близких, особенно горячо любимого и родного человека. Это был голос баньши, зовущей домой свое дитя; это была песнь богини Мелюзины, основательницы нашего рода, оплакивавшей умершего. И я, вспомнив все это и вслушиваясь в печальное пение, в ту же минуту поняла: моя мать, моя обожаемая, непокорная красавица-мать, умерла. А еще я поняла, что она хотела сказать мне, когда ответила, что непременно вскоре встретится с Ричардом либо на земле, либо на небесах.

* * *

Генрих в нарушение всех установленных его матерью правил сам пришел ко мне в родильные покои и из-за ширмы, перегораживавшей мою комнату, сообщил мне о смерти матери. Он говорил с трудом, понимая, что мне необходимо рассказать об этом, и страдая, что стал вестником страшного горя. Я чувствовала, что лицо его напряжено до предела, а голос начисто лишен выражения; он был очень взволнован, и мне не показалось, что он испытывает какое-то облегчение, хотя вроде бы должен был его испытывать с исчезновением такого опасного противника, как моя мать. И я прекрасно понимала, что для него вполне естественно было бы радоваться тому, что моей матери уже не будет на свете, когда очередной претендент вынырнет из темных глубин прошлого, а значит, она и не сможет опознать в нем своего сына. Но я чувствовала: Генрих понимает, что в любом случае для меня смерть матери — страшная утрата.

— Я все знаю, — сказала я, пытаясь ему помочь, ибо он, спотыкаясь на каждом слове, все пытался выразить мне свое, не совсем искреннее, сочувствие. Я даже просунула сквозь решетку палец и коснулась его запястья, так судорожно он вцепился в металлические прутья ширмы. — Не надо так расстраиваться, Генри, и не надо мне ничего объяснять. Я еще вчера ночью узнала, что она умерла.

— Как? Никто ведь не приезжал из аббатства, и только сегодня утром мой слуга…

— Я просто это поняла. — Не имело смысла рассказывать ему или его матери о пении Мелюзины; подобные вещи могли их попросту напугать, показаться чистым колдовством. — Тебе же известно, что твоя мать иной раз слышит голос Господа? Особенно во время молитвы? Вот и у меня есть сходный дар. Так что я сразу поняла, что с ней случилось.

— Божественное откровение? — подсказал он.

— Да, наверное, — солгала я.

— Я очень тебе сочувствую, Элизабет, это тяжкая утрата. Я правда очень тебе сочувствую. Я же знаю, как ты ее любила.

— Спасибо, — тихо сказала я и, оставив его стоять у решетчатой ширмы, удалилась в глубь покоев и села в кресло. Я понимала, что вскоре он проявит совсем иное отношение к смерти моей матери; он ничего не сможет с собой поделать и все-таки будет радоваться тому, что она умерла и с ее стороны ему больше нечего опасаться. Так что, даже если во время ее похорон он наденет траурные одежды и примет траурный вид, сердце его все равно будет петь от облегчения. Он никогда не сомневался в том, что именно моя мать была главной фигурой в мятежах йоркистов, а уж если бы она смогла подтвердить подлинность того, кто в данный момент называл себя принцем Ричардом Йоркским, это свело бы на нет все права Генриха на английский престол. Все его претензии моя мать могла уничтожить одним своим словом, и он никогда не был уверен, что она этого слова не произнесет. Так что ее смерть была для Генриха и моей жестокосердной свекрови поистине даром Божьим.

Но не для меня.

Пока я в тиши родильных покоев ждала разрешения от бремени, я все пыталась сообразить, как же мне теперь жить без нее. Умом я понимала: ее смерть принесла моему мужу и относительный покой, и значительное облегчение.

Но моя-то душа покой утратила!

* * *

Я в ужасе думала, как буду рожать, когда моей матери не только не будет рядом со мной — ее не будет нигде, и она не сможет помочь мне даже мысленно, и я не буду знать, думает ли она обо мне. Правда, я все пыталась убедить себя, что где бы моя мать ни была, она непременно будет думать обо мне. Я тщетно пыталась успокоиться, вспоминая, как успешно прошли мои предыдущие роды, когда мать была со мною, когда она держала меня за руки и нашептывала что-то утешительное, и мне казалось, что от ее слов боль куда-то уходит, уплывает. И все же я ясно сознавала: моей матери больше нет, и теперь все: и родовые муки, и все прочие жизненные испытания или победы — мне придется переживать одной, без нее, и никто уже не сможет меня утешить и успокоить так, как она.