Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

— Да, я намерен предложить ее ему в жены, — подтвердил мои опасения Генрих. — Когда Мэгги достигнет брачного возраста, разумеется. Ему тогда будет всего лишь слегка за тридцать. Не так уж он и стар для нее.

— Но милорд… у меня такое ощущение, словно браки всех наших детей будут заключены применительно к вашему желанию непременно заполучить «этого мальчишку»! Артур уже обещан Испании в обмен на его захват и передачу в ваши руки, а…

— Он не поедет! Он слишком хитер.

— И теперь, значит, в ход идет наша маленькая дочь? Вы готовы передать ее своему врагу, лишь бы купить «этого мальчишку»?

— А ты бы предпочла, чтобы он остался на свободе и ездил по всем странам? — рявкнул Генрих.

— Нет, конечно, и все же…

Но и того, что я уже сказала, с лихвой хватило, чтобы разбудить извечные страхи Генриха.

— Я намерен предложить королю Шотландии заключить брак с моей дочерью, а он в ответ должен пообещать мне выдать «этого мальчишку» и привезти его сюда в цепях, — ровным, безапелляционным тоном заявил Генрих. — И мне совершенно безразлично, что у тебя на уме, когда ты говоришь, что не хочешь этого брака. Мне все равно, кого ты хочешь пощадить — нашу дочь или «этого мальчишку». Маргарет — принцесса Тюдор, и ее брак должен служить интересам Тюдоров. Это ее долг, и она должна его исполнить, как и я должен исполнить свой долг — и каждый день его исполняю. Как исполняет свой долг каждый из нас.

Я крепче прижала к себе новорожденную дочурку и, борясь с отвращением и ужасом, спросила:

— И на это дитя у тебя тоже имеются планы? Ты же едва взглянул на нее! Неужели наши дети — это для тебя всего лишь козыри в одной-единственной игре? В одной-единственной, непрекращающейся, непропорционально затратной войне с каким-то мальчишкой?

Он даже не рассердился; на его лице появилось горькое выражение — он явно считал, что возложенное на него бремя слишком тяжело, но он ни за что не переложит это бремя на плечи кого-то другого.

— Естественно, — ровным тоном сказал он. — И если в уплату за смерть «этого мальчишки» нам придется отдать нашу Маргарет, я сочту это вполне удачной сделкой.

* * *

Этим летом на лице у Генриха появились две новые глубокие морщины, сбегавшие от носа к вечно опущенным уголкам рта. Привычка хмуриться и сердито поджимать губы постепенно накладывала на его лицо свой отпечаток, а хмурился он все чаще, получая одно за другим сообщения о том, что шотландцы готовы к войне, а наша оборона в северных графствах весьма слаба. Казалось, что чуть ли не половина северян, особенно джентри, уже перебрались в Шотландию, желая сражаться на стороне «мальчишки», а семьи этих предателей, оставшиеся на нашей территории, явно не намерены ничем помогать Генриху и уж тем более не станут сражаться против собственных родственников.

Каждый вечер после обеда Генрих уходил в покои своей матери, и они вдвоем снова и снова составляли список тех немногих, на кого в северной Англии можно было бы положиться. Миледи, собственно, составила два списка: тех, в ком она уверена, и тех, в ком она сомневается. Я видела оба списка, когда зашла к ней, чтобы пожелать спокойной ночи. Список надежных людей и тех, кому в случае нужды можно было бы довериться, был придавлен чернильницей, и рядом лежало перо; казалось, мать и сын надеются внести туда еще хотя бы несколько имен, чтобы как-то увеличить число тех, кто остался верен королю Тюдору. Свиток с именами тех, кому доверия нет, был невероятно длинен и свисал со стола до самого пола. Возле каждого имени там стоял знак вопроса. Вряд ли что-то могло более ярко продемонстрировать неуверенность короля и тот страх, который он испытывает перед собственными подданными; вряд ли что-то могло быть ужаснее того, что он пережил, когда, вместе с матерью пересчитывая своих друзей, обнаружил, что с каждым днем их становится все меньше, тогда как количество врагов неуклонно возрастает.

— Что тебе нужно? — рявкнул Генрих, увидев меня.

Я удивленно вскинула брови, ибо он проявил грубость по отношению ко мне в присутствии своей матери, но отвечать ему не стала, а склонилась перед свекровью в реверансе и тихо сказала:

— Я зашла, чтобы пожелать вам спокойной ночи, матушка.

— Спокойной ночи, — откликнулась она, едва подняв на меня глаза; она была столь же поглощена этим печальным занятием, как и ее сын.

— Сегодня, — все же решилась сказать я, — меня по дороге в часовню остановила какая-то женщина. Она спрашивала, нельзя ли простить их семейный долг или хотя бы немного отсрочить его выплату. Похоже, ее муж обвинен в каком-то незначительном нарушении закона, но при назначении наказания никакого выбора ему предоставлено не было. Ему просто велели незамедлительно выплатить штраф, причем настолько большой, что их семья потеряет и дом, и землю, и они будут совершенно разорены. Эта женщина сказала, что ее муж предпочел бы отсидеть положенный срок в тюрьме, чем видеть, как все то, на что он положил жизнь, пойдет с молотка. Его зовут Джордж Уайтхаус.

Мать и сын уставились на меня так, словно я говорила по-гречески. Оба они явно не поняли ни слова. Но я не сдавалась.