Первая заповедь блаженства

За складочку на покрывале, за пылинку на тумбочке, за дырку в носке он ругался страшным басом, тряся провинившегося за шкирку, как котёнка. Каждое утро он выгонял нас в одних трусах на лужайку за домом — на зарядку и обливал холодной водой из шланга. Ещё грозился, что вот придёт зима, и мы будем бегать босиком по снегу.

Младшие пациенты снова почувствовали вкус к жизни, потому что безобразничать стало ещё опаснее (и, соответственно, интереснее), чем при Эстонце. Старшие посовещались и решили, что Жорик — неплохой мужик, и его, в принципе, можно слушаться.

А я всё не мог смириться с тем, что на место Каарела во главе стола садится другой человек.

Наступил август. Однажды вечером, когда мы ужинали, к нам на огонёк заглянула Надежда, одетая сестрой милосердия.

— Ангела за трапезой, — пожелала она.

— Спасибо, — ответил доктор.

— Можно Илью Арсеньева на минуточку?

Я встал из-за стола и вместе с Надеждой вышел на крыльцо.

— Почему к Каарелу не ходишь? — спросила она меня.

Я замялся. Я не знал, как объяснить, что я боюсь к нему идти, потому что не знаю, как и о чём говорить с умирающим.

— Приходи сегодня, — велела Надежда. — Он хочет тебя видеть.

В больничном корпусе меня встретила пожилая санитарка и показала палату, где лежал Каарел.

— Только недолго, — предупредили меня, — состояние у него тяжёлое.

Я кивнул и робко постучался.

— Войдите, — отозвались изнутри.

— Э… доктор Томмсааре, вы просили меня прийти, — сказал я, заглядывая в палату.

Каарел лежал с книгой в руках. Услышав мои слова, он удивился.

— Я никого ни о чём не просил, — сказал он.

— Но… мне сказали, что вы хотите меня видеть…

— Конечно хочу, Илья.

Я вошёл в палату, прикрыл за собой дверь, взял стул, придвинул его к кровати, сел и посмотрел на Каарела.

— Как хорошо, что ты пришёл, — сказал он, закрывая книгу.

Я кивнул, не зная что сказать в ответ. Честно говоря, я не был готов к тому, что увидел. Ведь моё пылкое воображение уже нарисовало мне душераздирающую сцену с окровавленными простынями и предсмертными хрипами.

Но ничего этого не было. Каарел, правда, сильно спал с лица, и глаза его утратили стальной блеск.

— А… что вы читаете? — спросил я, надеясь завязать разговор.

Каарел показал мне обложку с крестом.

— Молитвенник, — пояснил он и снова замолчал.

— И… вам помогает? — спросил я уже в отчаянии.

— Ты веришь в Бога, Илько?

Я вздохнул с облегчением. Наконец-то нашлась тема для беседы. Для серьёзной философской беседы.

— Не знаю, что вам ответить, — заговорил я. — Это очень непростой вопрос. С одной стороны, я допускаю существование Бога как Высшего Разума, но я не приемлю Бога как объект поклонения: это унижает природу Человека Разумного. Потом, все эти религии и конфессии…

— А у меня сегодня День рождения, — грустно сказал Эстонец.

— Э… поздравляю… А сколько вам исполнилось, если не секрет?

— Двадцать три…

Я заткнулся.

— Можешь говорить мне «ты». Я не настолько старше тебя…

Эстонец замолчал. Надолго.

— А я так хочу знать, что Бог есть, — промолвил он, наконец. — Я молюсь: Боже, зачем Ты меня оставил? А Он молчит… И Ангел не приходит утешить меня…

Он беспокойно метнулся на кровати и посмотрел на меня, и в его глазах я прочёл страх и мучительное недоумение.

— А вдруг Его и вправду нет, Илько? — спросил он почти шёпотом.

Я сидел с разинутым ртом, не зная, что сказать, чем утешить и смотрел, как страдающие глаза наполняются горькими слезами.

На моё счастье, в палату вошла медсестра.

— Что же это мы опять плачем? — она покачала головой. — Ай-яй-яй, нехорошо! Сейчас сделаем укольчик, и все пройдет, потерпи, солнышко… А ты, мальчик, иди-ка домой…

Глава 17. Раскрытая тайна

В ту ночь я никак не мог заснуть. Я ворочался на кровати, пытаясь отогнать от себя видение плачущего Эстонца. Наконец, под утро я провалился, как в омут, в глубокий сон с обрывками сновидений. Сначала мне снился лес; я, задыхаясь, бежал куда-то, хотел кого-то догнать… А потом я увидел Дядю Фила. Он сидел на моей кровати, покачиваясь из стороны в сторону.

— Илюх, а Илюх! — говорил он, тыкая мне пальцем в бок. — Гляди, чего я принёс!..

Он повертел у меня перед носом каким-то листочком.

— Пляши, тебе письмо! — хихикнул он и тут же заплакал. — Это от него… От Каарела… Просил передать… На память… Улетел наш ангелочек…

Он уронил листок на одеяло, и я увидел, что это фотография. В темноте было не разобрать, что на ней изображено.

Вдруг, ни с того ни с сего, академик вцепился обеими руками себе в волосы и завыл. Я перепугался и понял, что давно уже не сплю. Проснулись и все остальные. Зажгли свет. В палату прибежал всклокоченный Жорик, на ходу застёгивая брюки.

— Михалыч! — удивился он. — Ты чего тут?.. О-о-о! Чего ж ты пьяный-то такой? А ну пойдем отсюда…

Пока Жорик осторожно выводил из палаты Дядю Фила, я успел взглянуть на фотографию… и вздрогнул. Это был мой Принц, в великолепном прыжке летящий над сценой!..

Внизу фотографии стояла дата: в тот самый день я в первый и пока что в последний раз в жизни был в Большом Театре. Рядом с датой маленькими буквами было написано: «Принц Дезире — К. Томмсааре».