Первая жертва

Позднее он спрашивал себя, что заставило его перелезть через бруствер и отправиться за Маккруном к немецким пулеметам. И пришел к выводу, что из множества чувств, переполнявших его, пока он лез по лестнице навстречу смерти, главным было то же желание, которое вело вперед миллионы других солдат по этим же судьбоносным ступеням.

Желание не струсить.

Кингсли много раз слышал, что солдаты говорили об этом страхе. Не о страхе перед смертью, а о страхе быть найденным в замешательстве или не оправдать ожиданий.Роберт, брат Кингсли, часто упоминал об этом в своих письмах. «Я боюсь страха, — писал он. — Я просто хочу хорошо сделать свое дело». Все хотели хорошо сделать свое дело. Кингсли читал, что после желания попасть домой страх струсить был основной эмоцией приговоренного поколения, оказавшегося в окопах Франции. Солдаты, живущие бок о бок со страхом, могли черпать утешение и поддержку только друг у друга, и в сердце каждого из них таилось желание не подвести своих товарищей, а еще тайный страх, что, когда наступит время настоящего испытания, он струсит.

Конечно, Кингсли не был связан никакими обязательствами с солдатами, за которыми последовал через бруствер; он не жил с ними и не страдал с ними. Он не приблизился к ним, когда они начали погибать один за другим. Они не были его товарищами. И все же они были его братьями, соотечественниками, которые пошли навстречу опасности, потому что считали это своим долгом. У них было задание, и выполнить его предстояло именно им. Кингсли знал, что у него тоже есть задание, другое, но все же задание.

Здесь, как и во время вчерашнего нападения на немецкие окопы, у него была возможность «внести свой вклад». Встать плечом к плечу со своим погибшим братом, но сделать это, не предавая своих убеждений. Он не станетсражаться на их войне, но так же он не будет и уклоняться от своего долга. По-своему и по собственной воле он внесет свой вклад.

Первое, на что обратил внимание Кингсли, перелезая через бруствер, это облака голубого, желтого, черного и зеленого дыма, висевшие над тем местом, которое он принял за вражеские окопы. Он испугался, что это газ; не важно, немецкий или британский, ведь маски у него не было. Но паника прошла, едва начавшись, он увидел, что у множества опытных солдат, находившихся рядом, маски по-прежнему свисали с поясов или лежали в сумке. Кингсли, как и всегда в момент опасности, соображал быстро и сразу понял, что это не газ, а причудливые разноцветные облака, поднявшиеся после артобстрела, единственное, что осталось от британского заградительного огня, который прекратился несколько секунд назад, чтобы дать войскам возможность продвинуться.

Кингсли по-прежнему различал перед собой силуэт Маккруна, хотя сколько он еще протянет, предсказать было нельзя. Этого нельзя было сказать ни о ком из них, потому что солдаты вокруг него то и дело падали, разорванные в клочья шрапнелью немецкой артиллерии (которую должна была уничтожить британская канонада) или скошенные пулеметной очередью. Единственной надеждой Кингсли была скорость. Батальоны продвигались медленной рысью, как было приказано, для того чтобы нападение не превратилось в безнадежную рукопашную и британцы смогли дойти до окопов врага единым отрядом. Кингсли восхитился отвагой этих людей, двигавшихся в заданном порядке в самый эпицентр, под град пуль. Там и тут падали убитые и раненые, но никто не останавливался, чтобы им помочь. Это подождет, а пока что у каждого из них был приказ продвигаться вперед и придерживаться заданного темпа, насколько хватит сил.

Кингсли рысью не побежал. Это была не его битва, и он не подчинялся военным командам. Он — полицейский и преследует свидетеля, поэтому он рванул вперед, согнувшись, перепрыгивая через канавы и кратеры и обегая трупы, которыми уже почти полностью была покрыта земля.

— Эй, ты! — крикнул кто-то. — Замедли шаг, идиот! Держись линии.

Кингсли не обратил на него внимания и побежал дальше, обгоняя остальных, и еще несколько человек крикнули, чтобы он не лез вперед в одиночку. Кингсли не обращал внимания ни на голоса, ни на град шрапнели и пуль. Ему снова оставалось только довериться удаче, и, сделав это, он испытал непонятное и нелогичное чувство восторга.

Позднее, пытаясь описать свои ощущения, Кингсли понял, что это была не храбрость и не глупость, а скорее ощущение собственной уязвимости. Тут уж кому что выпадет — пан или пропал, и полагаться можно было только на удачу. Стать одним целым с отрядом солдат, продвигавшихся вперед, несмотря ни на что. Он вместе со всеми испытывал возбуждение, которое было сродни безумию. И остро почувствовал, что значит жить.

Вспоминая потом это состояние, Кингсли пришел к выводу, что безумие не заменялоужас, но притупляло его, вызывая непонятную заторможенность, словно от беспомощных движений во сне. Возможно, сказывался и грохот палящих орудий, от которого людям вдруг становилось все равно, что с ними будет.