Первенец

Итак, он решил, что ему удалось возбудить во мне ревность. Но мое смущение объяснялось другим. Мне показалось, что краски на портрете сегодня смотрятся особенно ярко и живо. Но, наверное, и впрямь только показалось. Просто так падал на картину свет, что возникала иллюзия полноценной живости, да и следует участь состояние моего духа после нашего удивительного и непостижимого приключения в заброшенном доме.

Мы прошли на кухню, и я достал из холодильника закуски, открыл бутылку водки. Опрокинув рюмочку, дядя Самсон необычайно оживился.

- Да, - сказал он, заглатывая шпроты, - жена у тебя, Нестор, конфетка! Мне бы такую. Я же одинок, всю жизнь бобылем... Ты что, сердишься? Или в самом деле ревнуешь? Это ты брось, не дури! Я тебе никогда никакого зла не сделаю. А твою жену восхвалять не устану. Она у тебя и красавица, и умница, и добрая душа, и хозяйка отменная...

- Откуда ты знаешь, какая она? - взорвался я. Мне были неприятны его пустые и бессмысленные славословия.

- По тебе вижу. Вижу, какой ты ухоженный, холеный...

- Это я ухоженный?

- А то нет! Посмотри на меня и сравни с собой. Я же по сравнению с тобой все равно что трухлявый пень...

- Слушай, дядя, - перебил я с досадой, - нам лучше поговорить о другом. Согласись, есть у нас с тобой и более важные темы, чем обсуждать достоинства моей жены.

- Это ты о доме, о карлике и прочем? - Дядя Самсон снисходительно усмехнулся. - А что об этом говорить? Это приходит и уходит, а красивая, умная и добрая жена, она остается, она как само солнце и без нее нельзя...

Мы с Агатой жили в маленькой квартире. И злополучное зеркало, и портрет, вызвавший у меня нынче какое-то смутное беспокойство, и наше супружеское ложе - все это находилось в одной тесной комнате. Дядя Самсон, желая показать свою скромность, требовал, чтобы я постелил ему в кухне, но я, воспользовавшись отсутствием Агаты, уложил его на нашу постель, а сам лег на пол, подложив себе тонкий надувной матрас.

Могучий организм и несгибаемый дух моего дяди не признавали такого, чтобы тревоги и страхи могли как-то помешать здоровому сну. Он захрапел, едва его голова коснулась подушки, а я ворочался с боку на бок и не мог уснуть. Причин для беспокойства было уже слишком много, чтобы я понимал, какая именно не дает мне спать этой ночью, но я и не стремился выявить эту причину, понимая, что устранить ее и обрести покой мне все равно не удастся. Я только чувствовал, что меня и пугает и раздражает все на свете, а это мало что недостойное мужчины чувство, оно к тому же и терзает душу, как ничто другое на свете.

В особенности меня раздражал все усиливающийся храп дяди Самсона. Сказать начистоту, он в некотором смысле даже и пугал меня, поскольку в нем заключалось нечто нечеловеческое. Вернее, заключалось это нечеловеческое не в том, как храпел дядя, остававшийся безусловно человеком, а в моем отношении к его храпу, странным и удивительным образом помещавшимся внутри происходящего с ним. Иными словами, я сам - поскольку мое отношение было частью меня самого - помещался в дядиной жизнедеятельности, которая в настоящую минуту и выражалась ярче всего в бешеном храпе. Постичь это трудно, но это так.

Выходит, я отчасти как бы и храпел - я, который глубоко страдал именно оттого, что не мог уснуть. Это доводило меня до неистовства. В комнате, погруженной в ночную темноту, начиналось что-то нехорошее, бесовское, какая-то жутковатая свистопляска зла и ненависти. Тем человеческим, что еще оставалось во мне и сопротивлялось входящему в меня злу, я понимал, что лучше, пока не поздно, разбудить дядю Самсона, которому мне вовсе не хотелось причинять боль и который всего лишь перемежал громоподобные раскаты храпа выделыванием тоненького свиста и каких-то хрустальных вскриков.

Я поднялся с пола, как лунатик. И первым делом мой взгляд упал на портрет Агаты. Она стояла в непринужденной позе и она улыбалась - такой изобразил ее художник, по всей видимости, влюбленный в мою жену. Но в том-то и дело, что я слишком ясно для ночной поры увидел ее. Правда, с улицы просачивался скудный свет фонарей, луны и звезд, но сомневаюсь, чтобы в нормальных условиях этого было достаточно для той пронзительной остроты, с какой внезапно явилось мне изображение.

А условия явно были ненормальные, и она, Агата, была как живая. Я не просто читал запечатленную кистью художника улыбку, я видел улыбку настоящую, исполненную лукавства, тайного смысла и затаенного зла. И это моя жена? Я в оторопи стоял перед портретом, забыв, что собирался разбудить дядю, пока он своим храпом не довел меня до греха. Я, как последний дурак, стоял в длинных до колен цветных трусах перед портретом своей жены, которая сверху вниз смотрела на меня с презрением и холодным, как бы шипевшим в змеиной усмешке ожиданием. И я сознавал себя беспомощным, маленьким и ничтожным.